Саша Мар - Интересно и легко

— Ещё много осталось?

Омега не отвечает, он подходит к трепещущей волосяной куче, делает маленький шажок вперёд и скрывается в ней. Я медлю, но через мгновение из кучи выстреливают кривые как колючая проволока чёрные нити, прилипают ко мне и затягивают внутрь, и мы стремительно ныряем в бездонную тёмную яму.

Мимо проносятся всклокоченные облака плотного дыма, фиолетовые, зелёные, розовые, и сквозь них проступают зеркала в винтажных рамах, и полки, а на полках книги, банки из кунсткамеры, наполненные формальдегидом, светящиеся болотным цветом, с зародышами уродов, гигантскими гусеницами и червями. Свистит ветер.

— Много ещё осталось? — кричу.

— Ты сколько раз брил голову, четыре, пять?

— Три!

— Значит ещё один, и будешь чист.

Я буду чист.

— Давай искать!

Мы летим дальше, зеркала загораются экранами телевизоров, в которых я вижу себя. Проплывают мои повседневные картины: еду на работу, иду домой, с женой и детьми, я, я, и снова я, детство, школа, институт, вот я маленький, мне четыре, и у меня истерика, я не хочу идти в парикмахерскую и довожу отца до белого каления.

— Я буду плакать!

— Плачь.

— Я буду смеяться!

— Смейся.

Терпение отца на исходе, а я скачу на большой родительской кровати и рыдаю, отказываюсь одеваться, потому что в парикмахерской мочат волосы холодной водой, и при этом пахнет кисло, и всё это чудовищно противно.

— Я заболею!

— Ты не заболеешь.

— Заболею!

— Заболеешь — выздоровеешь.

От неминуемой расправы, к которой уже давно прибег бы любой другой родитель, меня спасет только многолетний педагогический стаж моего.

— Ну, давай одеваться, сколько можно, расскажешь им все свои пластинки.

Но я рассказал уже все пластинки, я же их заездил до дыр, и «Мульти-Пульти», и «Кота в сапогах», и «Девяносто девять зайцев», мне уже это неинтересно. Я не хочу идти в парикмахерскую, волосы мочат холодной водой, и ты как будто голый.

— Нет, ты не голый, попробуй-ка посиди там голый, там же холодно.

— Нет, я голый. Я буду плакать!

— Плачь.

— Я буду смеяться.

— Смейся.

Не хочу идти в парикмахерскую, не хочу стричься…

— Омега, долго еще?

Молчит.

— Омега!

— Тебе в чем сказать, в минутах, часах, месяцах? Может в годах.

Лучше, конечно, в годах, но сознание не принимает, сколько времени — человеческого времени — мы движемся внутри этой черной ямы, и высматриваем в высоких зеркалах моего последнего ошмётка. Я могу сформулировать это словами, но чувства отвергают слова, и поэтому я не верю, но хочу поверить, и когда я пытаюсь ощутить, что мы летим уже много лет, тело схватывает дрожью и мозг сковывает ледяным ужасом, как было в детстве, когда пытаешься почувствовать бесконечность. Ты можешь сказать «бесконечность», но попробуй её почувствовать.

— Много, много еще, Еще много лет, а тебе-то чего? Ни есть, ни пить не хочешь. Трахаться — тоже не хочешь, — Омега хихикает мне в уши, — вот и все потребности, которые могли бы тебя умертвить. Лети себе и высматривай.

И правда: всё это бесконечное время не хочется ничего, это — путешествие в поисках очищения — единственное желание, которое наполняет меня в кромешной темноте, начать сначала. Очищение во что бы то ни стало, даже если для этого надо убить, даже себя самого.

— Ты не бойсь. Когда всё закончим, вернёшься в исходную точку, в воскресенье похмелишься, в понедельник пойдёшь на работу, хотя может уже и не будешь похмеляться, может, для тебя это уже будет неприемлемо, будешь очищенный, и кто его знает, какие у тебя будут желания, у очищенного.

В зеркалах вперемешку картины моей ежедневной рутины, а вот кальянная за мостом, где я встретил Омегу.

— Омега, можно я буду звать тебя Омегин, — спрошу я ещё через несколько лет.

— Зови, как хочешь, мне фиолетово, можешь вообще никак не называть, можешь, кстати, вообще заткнуться и ничего не говорить.

Но это чудовище, мой спутник, тоже не может без общения, и пройдет год или десять, и оно мне расскажет, скрипя в уши на разные голоса, как давным-давно, настолько давно, что даже я в этой чёрной яме не могу осознать этот срок, он был ошмётком, и как его нашел Альфа, но не смог убить, потому что тогда, неизвестно откуда, появился Уголёк, черная псина, он повалил Альфу и стал грызть, а Омега всадил своему Альфе в голову самурайский меч по самую рукоятку, пробил деревянный пол в каком то японском борделе и пригвоздил навсегда. Тогда ошмёток и стал Омегой, но вопреки ожиданиям, он не стал защищать ошмётков, а наоборот, выбирал какого-нибудь альфу и помогал ему побыстрее уничтожить всех его ошмётков.

— Омегин, а почему ты выбрал меня?

Молчит.

— Омега!

— А ты не понял разве?

Омега фиксирует лицо бледной девушки со впалыми щеками и улыбается, и два нежных голоса шепчут в уши.

— Потому что ты — офигенный.

Ну, ничего себе.

— Может, избранный?

— Да ну, на черта эти понты, просто — офигенный.

Да, а ведь — правда, а ведь именно это и нужно было услышать, тому, кто всё это написал, и нет ничего важней. Омега переворачивается вниз головой и, ввинчиваясь в черноту, уносится от меня, его крик скрежещет в ушах:

— Ты офигенный, Лёха!

Да, я офигенный… Что?

— Омегин, но я же не Лё…

Блин, ну кто меня тянет за язык.

И нет ни времени, ни желаний, ни тоски, только бесконечное погружение во тьму в поисках очищения. Иногда я пытаюсь понять, как давно мы начали свой полет, обращаюсь к Омеге, но он меня не понимает, поскольку в его реальности времени нет, ни самого времени, ни понятия о нём. Тогда я представляю себе тиканье часов, чтобы хоть как-то почувствовать четвёртое изменение: тик — месяц, так — год, бомм — десять лет.

…тик…

…так…

…бомм…

…тик…

…так…

…бомм…

Вроде, он не услышал, что я не Лёха. Он меня с кем-то перепутал? Какая разница, для него же все имена одинаковы, поэтому не важны, главное, что количество перерождений точно записано, количество твоих ошмётков.

— Слушай, а как ты хочешь последнего умертвить, сам или Омегу попросишь, — чудовище зависает передо мной и подмигивает, ухмыляясь, — заглатывание, это, конечно, эффектно, но хлопотно очень, выматывает.

— Сам.

— Молодец, а как? — на экранах зеркал картинка сменяется изображениями разнообразного оружия и всевозможных инструментов умерщвления: пистолеты, ножи, веревки, какие-то игольчатые булавы, а вот банки с кислотой, скальпели, бритвы, любой стиль, любой способ. Я долго рассматриваю тесак с широким лезвием, но в итоге выбираю красивое охотничье ружьё.

— Слушай, а почему там гитлер был, ну, почему именно гитлер?

— Просто под руку подвернулся.

— Да ладно, — Омегин хихикает, — просто вот так взял и именно гитлер и подвернулся!