Клайв Баркер - Алые песнопения [litres с оптимизированной обложкой]

Легендами о крепости и чудовищных вещах, творившихся в пределах её стен, обменивались, как валютой, и каждая новая история была чудней предыдущей. Понятно, почему проклятые развлекались этими баснями – их повседневную жизнь переполняли такие ужасы и зверства, что несчастным требовалось место, на которое они могли бы посмотреть и сказать себе, что всё могло бы быть ещё хуже. Так что все мужчины, женщины и дети радовались тому, что им повезло не оказаться среди жертв крепости, где невообразимые приспособления Ордена испепеляют даже самые дорогие воспоминания. Вот так проклятые и влачили своё жалкое существование – в экскрементах и постоянном измождении: их тела голодали, души мучились, а сами они утешались тем, что хоть кто-то страдал ещё больше.

Всё это шокировало Теодора Феликссона. При жизни он потратил большую часть накопленного с помощью магии богатства (ему нравилось называть его «трофеями воли») на искусство, и покупки он всегда делал лично, ведь картины, которые он коллекционировал, попадались крайне редко, и всплывали они в основном там, где их не могли унюхать музейные ищейки. Все его картины тем или иным образом были связаны с Адом: «Падение Люцифера» Тинторетто [21] Якопо Робусти (1518 или 1519–1594) – живописец венецианской школы позднего Ренессанса. Был известен под своим псевдонимом «Ткнторетто» («маленький красильщик»), а за скорость работы и внимание к деталям современники прозвали его «Неистовым» («II Furioso»). Часто обращался к библейской тематике, но фигурирующая у Баркера картина – авторская выдумка. – Дьявол низвергается в бездну, а за ним летят его оторванные крылья; кипа рабочих эскизов Луки Синьорелли для его же фрески, изображавшей проклятых в Аду [22] Лука Синьорелли (1450–1523) – итальянский живописец раннего Возрождения. Самое известное творение – фреска «Страшный суд». Баркер же имеет в виду фреску «Проклятые низвергаются в Ад» (1499–1504 гг.). ; книга с ужасами, купленная в Дамаске потому, что её неизвестный автор нашёл способ обращать все мысли читателя к греху и наказанию. Эти фетиши были самыми пугающими из всей его обширной коллекции на адскую тематику, но даже они оказались далеки от правды.

В планировке Пираты прослеживалась грациозная симметрия, пускай на её восьми холмах («Каждый – лучше Рима», – хвастался архитектор) и теснились здания всевозможных стилей и размеров. Феликсон ничего не знал о городских порядках, если они вообще здесь имелись. Однажды Жрец Ада вскользь упомянул о чём-то подобном, но в его словах читалось презрение существа, которое считало всех обитателей Пираты низшим сортом – скверным подвидом, чей гедонизм мог сравниться лишь с его глупостью. Люцифер построил Пирату, чтобы посрамить Рим, и его город также погрузился в безудержный разврат – правители были слишком заняты междоусобицами, чтобы очистить мегаполис от грязи и вернуть порядок, царивший там до исчезновения Люцифера.

Но какой бы удивительной ни была архитектура Ада, известие о том, что трон ангела-бунтаря пустовал, потрясло Феликссона. Немного поразмыслив, он пришёл к выводу, что в этом имелся определённый смысл. «То, что внизу, аналогично тому, что вверху» [23] «То, что внизу, аналогично тому, что вверху» – максима из скрижали «Изумрудной скрижали», важнейшего памятника египетского герметизма. Текст скрижали являет собой крайне сжатую формулировку основных учений герметической философии. Авторство скрижали приписывают Гермесу Трисмегисту, синкретическому божеству. Сама максима подразумевает, что человек может понять вселенную, изучая людской мир, ведь все подчиняется единым законам, а посему, исследуя микрокосм, можно понять макрокосм. , – подумал он.

Об исчезновении Люцифера сложили множество теорий, и Феликссон слышал их все. То были байки на любой вкус, и каждый принимал ту версию, которая больше нравилась: Люцифер сошёл с ума, убежал из Ада и погиб в пустошах, либо разгуливал по улицам Пираты в простых одеждах. Феликссон ничему из этого не верил. Как и всегда, он держал своё мнение при себе. Он знал, что выжил по счастливой случайности, и пускай мучительные операции лишили его возможности внятно разговаривать, мыслил Феликссон вполне ясно. Он собирался улучить момент и сыграть свои козыри, ведь рано или поздно появится возможность сбежать, и когда это случится – поминай как звали. Он вернётся на Землю, переделает лицо, сменит имя и забудет про магию до конца своих дней.

Феликссон лелеял эти мысли, пока не осознал, что жизнь без власти вовсе не так ужасна, как он себе представлял. Он был в числе самых могущественных и амбициозных магов мира, но на то, чтобы удержать эту позицию, тратилось колоссальное количество энергии, воли и времени. Когда Феликссон, наконец, позволил себе внять учениям киновитов, он понял, что всё это время нужды его души, которые и привлекли его к тайнам магического мастерства, оставались без должного внимания. Лишь теперь, став рабом демона, Феликссон получил возможность продолжить долгий путь в глубины своего «я» – путь, с которого его сбило накапливание магических сил. Жизнь в Аду даровала ему надежду на существование Рая, и он никогда не чувствовал себя таким живым.

Феликссон стоял у подножия лестницы, вёдшей к вратам крепости, стиснув послание в недавно искалеченной руке. Записку ему передал один из адских вестников. Эти посланники были единственными объективно прекрасными существами в подземном мире. Они существовали лишь для того, чтобы даже самые грязные дела Ада преподносились в красивенькой обёртке.

Перед Феликссоном простирался Ров Пайка, а за ним лежала вся Пирата. По дороге к колдуну маршировала небольшая армия адских жрецов. Процессия состояла из трёх дюжин самых отборных солдат. Феликссон с гордостью заметил в их рядах своего хозяина.

Изувеченный маг оторвал взгляд от дымящихся городских шпилей и перевёл его обратно на процессию киновитов. Поднялся ветер – единственный ветер, гулявший адскими просторами: его пронизывающие, ледяные порывы разили гнилью и горелой кровью – запахами, не покидавшими воздух Преисподней. Смрадный шквал стегал всё сильнее. Он взметнул чёрные церемониальные мантии киновитов, и высоко над головами жрецов затрепетали умащённые маслами тридцатифутовые флаги из человеческой кожи. Феликссон заметил в знамёнах глазницы и рты, и ему показалось, будто жертвы до сих пор недоумённо таращатся на смертоносные лезвия и вопят, пока ножи умело отделяют кожу от мускулов.

Колокол на крепостной башне, которую прозвали Зовом (на самом деле, именно его далекий бой всегда слышали те, кто решил головоломку Лемаршана), приветствовал возвращавшихся в твердыню Ордена братьев и сестер. Увидав хозяина, Феликссон опустился на колени и согнулся в поклоне, таком раболепном, что голова его погрузилась в болото. Не поднимая взгляда, он протянул руку с посланием.