Максим Кабир - Призраки [сборник litres]

Тучи сгинули, в небе золотились, мигали звезды.

– Слышишь, Штроб? – крикнул Кержин. – Дурак ты, Штроб. А еще сыщик! Никто же не знает, что я здесь.

Стряпчий остановился.

Кержин улыбнулся в усы.

«Струсит или нет?»

Пистолет громыхнул, и ткань располосованного сюртука взорвалась кровавыми лоскутьями.

Кержин сделал несколько шагов, закряхтел и сел на тропку. Словно притомившийся путник.

Он видел березы, и березы превращались в женщин, простоволосых, обнаженных, танцующих для него. Они сулили счастье, манили, а Кержин сидел и любовался ими.

«Красивые», – подумал он.

И женщины застыли в его зрачках.

Дом на Строительной, где я провел детство, местные называли Домом с привидениями. Дореволюционная двухэтажная постройка с черепичной крышей и узкими окнами больше походила на особняк, чем на многоквартирное здание. Бывший доходный дом, он был возведен в тысяча девятьсот тринадцатом, отреставрирован в сорок шестом, порезан на комнатушки в пятидесятых и вернул себе прежнюю планировку в восьмидесятых. Таким я его запомнил – таинственным, гулким, холодным зимой и тенистым в июле, с головокружительно высокими потолками и надуманными секретами.

Через парадный подъезд вы попадаете в просторный полутемный вестибюль. Почтовый ящик на восемь ячеек – именно столько квартир в доме. Лестница с чугунными перилами скрипит под ногами, когда вы поднимаетесь вверх. Вправо и влево тянется нефункционально длинный коридор. По нему я катался мальчишкой, оседлав велосипед, и тени в своей напускной мрачности шарахались от меня во все стороны. Дом тогда казался целым миром, и исследовать его было интереснее, чем мир снаружи. Я облазил вдоль и поперек его бескрайний чердак и глубокий, как бункер, подвал, я искал различия между квартирами и торжествовал, обнаружив тайные проходы. Если бы по соседству обитали призраки, я бы их встретил. Но в доме, увы, не было призраков. Не будет их и в моей истории.

Памятник архитектуры, в котором я жил, был знаменит другим. Во время Гражданской войны в нем располагался анархистский штаб, и сам Нестор Иванович Махно обращался к народу, стоя на балконе вашего покорного слуги. Перед сном я часто представлял батьку: жесткий взгляд, суровое лицо, его драгунскую, с петлицами, куртку и саблю на боку… Я клялся ему повторно прославить наш дом.

За славой я уехал в столицу. Поступил в Театральный институт. Меня переполняли амбиции, я был уверен: пройдет год – и газеты передерутся за право взять интервью у молодого актера…

Я получил свою первую роль в сериале про ментов, зато на центральном канале. Роль эпизодическая: мне выпала честь заправить автомобиль главного героя. Свою реплику я оттачивал, как монолог Гамлета, повторял ее на все лады, ища нужную интонацию: «Бак полон!», «Бак полон!»…

Не забуду, как обратился к режиссеру: «Простите, вы не могли бы в двух словах объяснить мне характер моего персонажа?» Режиссер посмотрел на меня пристально и сказал: «Вы – заправщик. Большего от вас не требуется».

Это и был пик моей телевизионной карьеры. С театром тоже не заладилось, хотя там я нашел Аню, жену. Аня работала костюмером и мечтала покончить с собой. У нее был подробный список вариантов ухода из жизни, и иногда, занимаясь со мной сексом, она размышляла вслух: «Газ или бритва?» Ее папа наполнил сковородку боевыми патронами и жарил их на медленном огне, приблизив к печке висок. Аня, еще школьница, заглянула на кухню и спросила, что он готовит. Тут-то один из патронов и выстрелил. Папа скончался в больнице пять месяцев спустя.

Аня была странной – это вы уже поняли, – но я ее любил. Я старался занять ее мысли чем-то светлым: моими будущими ролями, нашими будущими детьми. Она между делом интересовалась, как я отношусь к двойному самоубийству.

Чтобы сводить концы с концами, я устроился официантом в придорожную забегаловку, где на меня ежедневно орали пьяные посетители. Временная подработка превратилась в основное занятие. Вместо того чтобы умереть, Аня бросила меня, переехала жить к престарелому, но орденоносному трагику.

Я потерял все, и ночами Махно смотрел на меня с тяжелой неприязнью и говорил куда-то в сторону: «Расстрелять к чертям собачьим!»

Я стеснялся признаться себе, что проиграл, что не стану актером и пора попробовать себя в чем-то другом. Если бы не мамина болезнь, я бы горбатился в закусочной, а по выходным торчал у подъезда актера, поджидая Аню.

В двадцать семь я вернулся в родной город. Прежде мама сама навещала меня в столице, так что я не был дома девять лет.

Здание на Строительной произвело гнетущее впечатление. Испарилась царственность, былое величие. Дворец оказался бараком, нуждающимся в капитальном ремонте. Исчезла табличка, хвастающаяся знаменитым квартирантом. Призраки – если они и существовали – съехали вслед за большинством жильцов, и пять из восьми квартир пустовали – теперь навсегда.

Шанс продать жилплощадь равнялся шансу найти слепого и сумасшедшего человека, мечтающего о доме, готовом под снос.

Но мать не собиралась переезжать. Она любила эти столетние стены и говорила, что они переживут и ее. Она не ошиблась.

За месяц до ее смерти я провел в дом Интернет, и она попросила включить сериал, в котором я снимался. Она хотела еще раз увидеть звездный час сына. Сериала в Интернете не было.

Мама умерла во сне.

С тех пор прошел год. Я устроился на непыльную «телефонную» работу, рассказывал оптовым клиентам о преимуществах наших пластмассовых ведер над прочими пластмассовыми ведрами. Развлекаясь, копировал голоса звезд. Клиенты не замечали подвоха. То ли не знали Виторгана и Евстигнеева, то ли я правда был фиговым актером.

Ежедневно я возвращался в скрипящий, осыпающийся дождевой водой дом и надеялся, что его признают аварийным, а меня переселят в одну из безликих новостроек.

Как-то, проснувшись, я вышел на махновский балкон с сигаретой в зубах и увидел расставленную во дворе мебель, рабочих, заталкивающих в грузовик сервант. Стояло чудесное сентябрьское утро, я подумал, что синоптики, пророчившие дождь, опять ошиблись.

Солнце согревало потрескавшийся фасад доходного дома, по крыше лениво перемещались коты. Лето вернулось, но вместо радости от встречи я почувствовал горечь, и виной тому была мебель, грузовичок, сосед с коробками в руках.

– Дядь Миш, вы что, съезжаете?

Сосед, когда-то чинивший мой трехколесный велосипед, поднял голову. Улыбнулся мне.

– Да, – сказал он с облегчением человека, покидающего тюрьму, – дочь вышла замуж, а мы к ней перебираемся.

Что я мог сказать? «Везет же некоторым»? Или вот: «Не бросайте меня!» Балкон стал палубой стремительно погружающегося в бездну корабля, а я превратился в капитана, любующегося пресловутыми крысами. Крысы – это всегда те, кто умнее и удачливее.