Борис Конофальский - Хоккенхаймская ведьма [СИ]

– А, – Сыч улыбнулся, – я-то уж подумал, что вы мудреть стали, думал, неужто, экселенц, вы отступить решили. А вы просто затихнуть хотите. А потом?

– Потом видно будет, – Волоков продолжал крутить перед носом перстень, – не могу я отсюда уйти. Слишком богат город, жадность моя солдатская не позволит мне уйти, не взяв тут хоть немного казны. Ведь и тебе деньжата не помешают, а, Фриц Ламме?

– Уж не помешает серебро-то, – соглашался Сыч, – только вот, как бы шеи нам тут не посворачивали, экселенц.

– Вот для этого затихнем и ждать будем.

– А чего ждать?

– Ротмистра и его людей, а ещё разрешения бургомистра взять.

– Брюнхвальд придёт? – Обрадовался Сыч.

– Письмо послал уже ему.

– Слава тебе Боже, – Сыч осенил себя знамением, – аж от сердца отлегло.

– Рано отлегло у тебя. – Сухо сказал кавалер и крикнул, – Максимилиан, проси купцов прочь, поздно уже, засиделись, пусть домой идут. Ёган, неси воду и уксус, будем перстень дарёный мыть.

У господина фон Гевена тряслись руки, ночь была глубока, а персты его так дрожали, что стакан удержать не мог. Пришлось за лекарем посылать, чтобы капель для спокойствия принёс. И не мудрено, у любого бы задрожали. Только что он получил две плохие вести, да чего уж, плохих – ужасных. Его верный помощник в коммерческих делах купец Аппель, написал ему письмо, в котором доложил, что дело с подарком не выгорело. И потому он, Аппель, отъезжает из города, на неизвестное время, так как нет у него желания никакого сидеть под судом отравителем.

– Дурак, – ругал его бургомистр, читая письмо, – дурак, ну какой суд, я бы любой суд отвёл бы. Ничего бы рыцаришка пришлый не доказал бы. Я бы любого судью успокоил. Побежал куда-то… Дурак!

Весть была плоха, но от неё руки у городского головы не затряслись. Только сон пропал. Но тут верный человек пришёл и доложил ему, что лейтенант Вайгель, глава городской стражи, всё имущество своё сложил в телеги и отвёз на баржу, которую днём нанял. А пред тем ещё и дом с имением загородным заложил недорого. И на барже той, с женой, детьми, любимым конём и слугами отплыл.

– Как отплыл, куда отплыл?– Недоумевал городской голова.

– Неведомо куда,– отвечал верный человек,– в темень. Ночью отплывал. Только что.

И вот тут руки бургомистра стали немного потрясываться. Сидел он разинув рот и думал, и в страшном сне господин фон Гевен представить не мог, что два ближайших его человека, вот так вот сбегут. Бросят его. И от кого сбегут-то? Не от обер-прокурора, не от следствия и розыска, а от паршивого рыцаря, у которого и людей то кот наплакал, а всех полномочий – одно письмо придворного барона. Пусть и близкого к герцогу.

Досадно, что его люди оказались дрянью и разбежались как трусы, но такое он пережил бы. Но вот как подумал он, что с такими вестями ему придётся ехать в приют, к старухе Кримхильде, так руки его стали трястись по-настоящему. Так, что стакан о зубы бился, из которого он вина выпить решил.

Звал он слуг, велел звать лекаря. А ещё велел карету запрягать, и одежду нести. Ох, как не желал он ехать в приют, как не желал, об одной мысли о старухе начинал он ещё и животом скорбеть.

Лекарь, разбуженный ночью, был услужлив, лил капли в стакан, считал их, и давал ему порошок от слабости живота. Слуги носили одежду, а ему всё было плохо. И капли плохи, руки всё дрожат, и одежда не та, и туфли не чищены и в нужник всё одно хотелось. Жена пришла на шум, так накричал на неё. Насилу успокоился. Оделся. Пошёл в карету, а лекарь рядом шёл, за ручку держал, всё пульс щупал.

Бургомистр выдернул у него руку раздражённо, вздохнул, и полез в карету, и поехал в приют, словно на казнь. Страшна была старуха. Для всех, кто знал её, настоящую, страшна была благочестивая Кримхильда. Одна надежда у него была на благочестивую Анхен.

Всё-таки не чужие люди, столько лет знались, и столько лет он призван был к ней. И пусть последние годы не звала она его к себе, всё одно не чужой он ей. Авось заступится. Так думал бургомистр подъезжая к приюту.

Может он и зря боялся. Была ночь, когда красавица Анхен приняла его, к старухе не позвала. Говорила с ним сама и была спокойна. Холодно, правда, говорила, по делу, и руки не подала целовать. Выслушала Анхен все, что говорил он, и про кольцо, что они с Рябой Рутт подарили приезжему рыцарю, и что людишек бургомистра рыцарь разоблачил, но отпустил их, а кольцо, что было травлено зельем, которое госпожа Рутт передала аптекарю, рыцарь оставил себе. Потом он рассказал про то, как лейтенант сбежал с вещами и семьёй, дом задёшево продав. И про купца его, про Аппеля, что тоже сбежал от страха. И даже тут благочестивая Анхен была спокойна. Слушала внимательно, но всё так же холодно. А когда бургомистр закончил, сказала ему одно слово:

– Ступай.

И больше ничего, а фон Гевен и не знал радоваться, что к старухе не позвали или печалиться, что Анхен так холодна.

Решил судьбу не злить, просить милости у благочестивой Анхен не стал, поспешил на двор к карете. И поехал домой, спать.

А вот Анхен долго ещё не ложилась, теперь её трясло, нет, не руки как у бургомистра тряслись, тряслась вся она. И не от страха, а от злобы. И не было на этом свете никого, кого бы так ненавидела она, как пришлого рыцаря, что приехал сюда и рыскал тут.

Ульрика, верная подруга её, уже в ночной рубахе, простоволосая, сидя на постели звала её:

– Госпожа моя, полночь уже, придёшь ли спать?

– Ложись, покоя мне нет, к матушке пойду, спрошу что делать?

– Из-за рыцаря того, божьего покоя нет?

– Из-за него. Будь он проклят.

– Ждать ли мне тебя?

– Нет, спи.– Сказал Анхен, вставая с лавки.– Я у матушки надолго, разговор непростой будет.

Она пришла не скоро, но Ульрика не спала, ждала её. Когда Анхен пришла, она вскочила из постели, стала помогать госпоже раздеваться. А потом легли они, и Ульрика прижавшись к Анхен спросила, у неё:

– Ну, что сказала матушка?

– Сказала, чтобы сама всё заделала. Иначе не выйдет дела.

– Пойдёшь к этому псу, ляжешь с ним?

– Лягу. А там и убью. А по-другому никак, будь он проклят, иначе его не взять, не прост он, изощрён. Будь он проклят.

Ульрика от жалости к госпоже своей готова была рыдать, стала гладить её по волосам, целовать стала в лоб в щёки её.

А благочестивая Анхен лежала чужая. Лежала, словно не её целовали, и вдруг зажала кулаки и заорала в потолок, да так, что отшатнулась Ульрика, так, что понёсся крик Анхен по покоям и пошёл через толстые стены по коридорам, и все в доме от сна очнулись, лежали в страхе слушали и думали: что это. Хоть многие из женщин, что жили тут давно, знали, кто так орать может, чей ор аж до костей пробирает.

– Что ты, что ты, сердце моё,– снова прижалась к Анхен Ульрика, снова гладила её по волосам как девочку, – что с тобой, отчего так нехорошо тебе?