Ирина Муравьева - Купец и русалка [litres]

– Она никуда не уйдет, – не повышая голоса, сказал отец. – Раздевайтесь, Елена Антоновна. Катя покажет вам вашу комнату.

Горничная привела её в большую, богато обставленную комнату, отворила шифоньер, где, к своему удивлению, Елена Антоновна увидела несколько подходящих ей по размеру платьев, несколько пар туфель, а также муфту, зимние ботинки на шнурках и теплую накидку, оттороченную мехом.

– Всё ваше, – опуская глаза, объяснила горничная. – Никем не надёвано.

Тут только Елене Антоновне пришло в голову, что доктор Терехов готовился к её приезду. Решение его не было внезапным. Что могла рассказать ему умирающая старуха, которая боготворила свою дочку? Что дочка ни на кого не похожа и лучше, умнее её не бывает? Не так прост был доктор Терехов, чтобы поверить этим сказкам. Мало ли что рассказывают докторам на смертном одре! Значит, дело было в другом: что-то зацепило его в самой Елене Антоновне, но что, почему?

Когда Терехов признался, что с чадом его трудно справиться, он открыл Елене Антоновне только часть грустной правды. Но не посвящать же было её во все подробности! Не делиться же с ней мнением коллег, специалистов по душевным заболеваниям, которые советовали хотя бы на время поместить Татку в лучшую московскую клинику, недавно только открывшуюся по настоянию градоначальника Алексеева, где работали исключительно одни светила науки. На это Терехов не пошел бы и под дулом пистолета. Что бы ни говорили его коллеги о том, как прекрасно оборудованы помещения, какой внимательный подобран медицинский персонал, как бы ни уверяли они, что Тате может оказаться полезным сменить домашнюю обстановку, пройти курс различных водных и гимнастических процедур, которые практиковались в новом заведении и по своему качеству нисколько не уступали немецким и швейцарским, – он разве услышал бы их уверения? Несмотря на факты, доктор Терехов представлял себе длинный-предлинный забор, решетки на окнах и тех, которые только бормочут бессвязно, и машут руками, и стонут, и плачут, кого низколобые, сильные няньки хватают за шиворот, тащат, пинают, льют им на затылки холодную воду, а рвоту их не убирают подолгу, поскольку от слез, от лекарств и от страха больных часто рвет. Что её убирать?

Ольга Павловна Вяземская сильно приукрашивала свою дочь. По её бессвязным воспоминаниям Лялечка была и доброй, и великодушной, и умной настолько, что ни один взрослый, умудренный жизнью мужчина не мог бы сравниться с ней ни по уму, ни даже по знанию жизни. Когда же доктор Терехов всё-таки вытащил из своей пациентки историю о том, как эта великодушная шестнадцатилетняя девица, украв из шкатулки фамильные ценности, сбежала из дому, оставив глупое и жестокое письмо, и попросил объяснения этому, Ольга Павловна сильно удивила его своим ответом. Она, только что бессильно откинувшаяся на подушках, говорившая слабым и сиплым голосом, вдруг преобразилась: на дряблых щеках вспыхнул яркий румянец, глаза стали ясными и молодыми.

– Чужое дитя – это плод запрещенный. Не только: сорвать, прикоснуться нельзя. Вот вы осуждаете Лялечку, да? А кто вам дал право? Я не знаю подробностей, Господу Богу было угодно скрыть их от меня, но то, что на ком-то лежит страшный грех, я знаю доподлинно. Не Лялечкина это, доктор, вина. Вина человека другого. Чужого и гадкого. Вот он и ответит на Божьем Суде. За всё, чем её напугал и обидел. За слёзы её, и мои, и отцовские. Ответит за всё. Вы поверьте мне, доктор. У вас самого тоже дочка растет.

Это слепое, чисто материнское и одновременно мощное понимание того, что случилось с её дочерью, не выходило из головы доктора Терехова. Состояние Ольги Павловны между тем резко ухудшалось. Доктор Терехов выяснил, что девица Вяземская проживает на Сухаревке в доме 12, и написал ей записку. Елена Антоновна прибежала к матери вечером того же дня.

Он знал, как на него реагируют женщины: и барышни-медички, и жены его приятелей, да все вообще женщины. Но то, как изменилось бледное личико Елены Антоновны, когда он вошел в комнату, как оно сначала просияло радостью, а потом сжалось, задрожало и проступила в её тонких чертах какая-то обреченная покорность, словно она с первого взгляда отдалась на его волю, даже избалованному женским вниманием доктору Терехову показалось странным. Он думал два дня, прикидывал и в конце концов решился. Кроме всего прочего, ему было приятно видеть ее каждый день. Она была невыносимо тонка, как девочка, но ростом вполне высока, и округлость её молодых, нежных плеч и выпуклость сильной груди, которая обрисовалась под намокшим от дождя платьем, и особенно яркая, лучистая чернота глаз – с этим не хотелось расставаться.

Обо всём этом Елена Антоновна не догадывалась. Но жизнь её собственная опрокинулась, как лодка в бушующем море, накрыло её с головой. Далеко-далеко остались люди: мужчины с бархатными, зеленоватыми от нюхательного табака ноздрями и женщины с короткими стрижками, которые собирались в тесной, конспиративной квартире, где изредка вдруг появлялся тот Ленин, который лил в кофе швейцарские сливки, а может, не сам даже Ленин, но кто-то похожий, с такой же сквозящей и жесткой бородкой, и эти всегда возбужденные женщины внезапно рожали ненужных младенцев, но быстро от них избавлялись – (нет, не убивали, но много есть разных сиротских приютов) – и все говорили о том, что пора народ поднимать, и будить, и навстречу заре спущать этот народ, да, заре… А если народ не разбудишь, не спустишь навстречу заре, так он – знаете что? Он может себя самого разбудить. И мы с вами, батенька, так наедимся говна, так его наедимся, что сливочки с кофе уже не помогут.

Елена Антоновна даже и представить себе не могла, что эти мужчины и женщины с нелепыми спорами и прокуренными голосами еще недавно так много значили для неё. Какая борьба? С кем борьба? Для чего? Теперь был чужой человек, темный дом. (И Тата, и горничная, и кухарка любили сидеть в темноте.) Теперь была только любовь. И слезы ночами, пока не распустится, как майская роза, высокое небо. Бывает такое цветущее солнце в разгаре зимы по утрам.

Бешеная девочка не подпускала Елену Антоновну к отцу и бросалась между ними с криком, если за завтраком (завтракали вместе, и он сразу же отправлялся в больницу!) Григорий Сергеич вдруг ненароком, передавая, скажем, хлебницу, случайно дотрагивался до руки новой воспитательницы. Малютка, которой тринадцати не было, следила за взрослой своей гувернанткой, как только солдаты с винтовкой следят за вверенными заключенными. Но те всё вынашивают побег, всё рвутся на волю, а Елена Антоновна хуже смерти боялась одного: как бы ей не отказали от места.

Тата не выпускала гувернантку из виду даже по ночам. Иногда Елена Антоновна открывала глаза, и без того настороженные, розоватые от усталости, и видела, как осторожно поворачивается ручка двери и еще более осторожно просовывается в образовавшуюся щель узкая босая нога с темно-коричневой родинкой над ногтем большого пальца, а вслед за этим появляется слегка голубоватое от ярких созвездий, засыпавших небо, лицо. Не детское, как ему следует быть. Скорее, тигриное, волчье, кошачье, с закушенной нижней губой. Ну, что вот она проверяла, бессонная? Не юркнула ли гувернантка в отцовскую спальню? Да сто раз бы юркнула, двести бы раз! Но он ведь не впустит.