Ирина Муравьева - Купец и русалка [litres]

Катя внесла в столовую самовар. Григорий Сергеич спал в кабинете, тяжело и жалобно дыша. Рукава его белой рубашки были закатаны, брови сведены, он еле слышно скрипел зубами. Елена Антоновна сидела на корточках возле дивана, не сводила с него глаз. Она понимала, как крепок этот сон, и поэтому осторожно, не боясь потревожить, гладила его лицо и волосы. Потом поднялась, прошла через столовую, где кругленький пил крепкий чай, читая газету, в своей комнате вывалила из шкафа всё его содержимое и вдруг переоделась в белое холщовое платье, купленное еще в Лозанне после одной из велосипедных прогулок. В зеркале отразилась не она, а юная девочка, испуганная, с решительным, горящим лицом. Елена Антоновна чувствовала, что пробил её час. Что он, который спит мёртвым сном, теперь в её власти. Пускай не надолго. Ей не пришло в голову даже удивиться, что в такой момент она помнит только о своей любви и стремится завладеть любимым человеком, несмотря ни на что. Какая-то жгучая сила толкала её изнутри, ей не было страшно и не было стыдно.

Он спал. Он все спал. Елена Антоновна опять опустилась на корточки, прижала лицо к его волосатой руке.

Прошло минут десять, не больше. Григорий Сергеич вскочил.

– Жива?!

– Да, жива! Да, конечно, жива! – Елена Антоновна тоже вскочила.

– А вы что здесь делали? Там нужно быть!

Не надевая башмаков, он побежал к дочери, натыкаясь на мебель. За ним из столовой заторопился кругленький доктор, вытирая рот салфеткой.

– Помилуй, Григорий Сергеич! Да что же? Ты и получаса еще не спал!

Больная лежала в том же положении, в котором её оставили, только лицо было другим: задумчиво-строгим, спокойным, таким, как будто бы что-то сейчас проясняется, и главное, не пропустить. Худая, поросшая черными блестящими волосками рука, напоминающая лапку лесного зверя, с полоской засохшей коричневой крови на правом мизинце, была словно чем-то отдельным от тела.

– Тата? – выдохнул доктор Терехов, наклоняясь к этому спокойному, прояснившемуся лицу.

Кругленький со стоном ужаса поднырнул под его локоть, сдернул с тела простыню и припал щекой к груди Таты. Григорий Сергеич его отшвырнул.

– Татуся! Что ты? Не пугай меня, Тата!

Ничего страшнее не слышала Елена Антоновна, чем короткий визг, который, как показалось ей, не мог вырваться из горла доктора Терехова, а, скорее, из перееханного колёсами щенка. Но визг повторился, и это был он.

– Да, да! – Кругленький закричал и заплакал. – Не дышит, не дышит! Убей меня, Гриша! Убей, виноват! Да как же я мог пропустить? Как же я… Ведь было же всё хорошо! Ведь дышала! Дышала же, Гриша! Как Бог свят: дышала!

То, что случилось потом, Елена Антоновна плохо помнила: все лица, слова и предметы подёрнулись красным, и сквозь это красное, которое вдруг прорвалось, как материя, проплыло покорное детское тело, которое гладил и мял сильными, дрожащими руками Григорий Сергеич, надавливая на грудь с бледно-розовым, маленьким, как высохшая земляника, соском, на живот, и эта картина сменилась другой, не менее жуткой: взъерошенного и кричащего доктора от тела оттаскивали посторонние люди, которые не понятно как оказались в квартире. И кто-то накидывал белую тряпку на мертвую Тату, а он эту тряпку срывал, и кто-то пытался ему помешать, внесли что-то вроде носилок, но доктор отмел всех и вырвался, принялся снова массировать, мять, наклонялся, смотрел, прикладывал ухо к холодной груди. Потом высокий доктор с бородкой и плачущий кругленький доктор вкололи ему что-то в руку. Григорий Сергеич обмяк, сел в кресло, умершую вынесли. Елена Антоновна слышала, как в коридоре кто-то говорил: «Сердце не выдержало, интоксикация зверская, не выдержало, да, просто зверская, зверская…», и ей показалась, что связь между лапкой лесного зверька и этим повтором «да, зверская, зверская» совсем не случайна. Потом она заметила, что кресло, в которое он рухнул, то самое, продавленное кресло, где Тата часто проводила ночь, опустело. А значит, он встал и куда-то пошёл, никто его не останавливал…

Она нашла Терехова в кабинете. Он лежал, забывшись, в неловкой позе. Лицо его было озлобленным. Как будто ему было нужно спешить, бежать, а он вдруг свалился, не может подняться, но как только встанет, он сразу расправится с теми, которые влили в него эту гадость! Она глубоко вздохнула, осторожно распрямила его ноги, подложила под голову подушку, плотно закрыла дверь, чтобы никто не беспокоил их, и тихо легла рядом.

Безымянная русалка всё больше и больше отличалась от подруг, играющих жемчугом, праздных, веселых, тем взглядом, который всегда появлялся, когда она молча смотрела на берег, особенно на купола золотые. Во взгляде её появилось усилие. Оно и на дне её не оставляло. Да, высохла память. Как звали, не помню. Но, кажется, помню: дом был на Ордынке. На дне всё играют. Им весело, глупеньким. Вот рыба плывет. Все смеются: вот рыба. А вот длиннохвостые юркие детки. Они родились у беспечных русалок, которые сразу про деток забыли. Забавно, смешно. Детки, детки, ау! Услышишь расплывчатый звук поцелуя, так знай, что какая-нибудь из подруг опять приманила кудрявого парня и нежно ласкает его и целует, хотя он уже побелел и не дышит. Он тоже, наверное, умер от смеха. Конечно, и ссоры, и драки случаются. Русалки всегда посылают друг друга подальше к чертям: «Иди, говорю тебе, к черту, зелёная!» И эта зелёная – бульк! – и под камень. Опять-таки, очень смешно. Кому же охота отдаться рогатому? Они до отвратности сластолюбивы. Пока всю зубами насквозь не прокусит, пока не наставит кровавых засосов на нежных плечах, черт из пекла не выпустит.

Короче, чудесная жизнь, бесконечная. А эта смотрела, смотрела, смотрела. Дом был на Ордынке. Дом был на Ордынке. Но как его звали?

Григорий Сергеич очнулся первым. Он не удивился, увидев рядом с собой спящую Елену Антоновну. Напротив, посмотрел на неё с рассеянной нежностью и пошел обратно в детскую. Катя уже замыла кровь и теперь заправляла на кровати свежее бельё, словно Тата должна была вскорости вернуться домой и лечь спать. Она слабо вскрикнула, увидев доктора Терехова, и начала быстро креститься. Он потрепал её по плечу.

– Ну-ну, – бодро сказал он. – Рыдать ни к чему. Что с обедом у нас?

Катя выкатила белки.

– Обедать пора, – повторил он спокойно. – Пошли Степаниду на рынок. Пускай купит рыбы. И свежего сыру. Но сыру пускай возьмет нам французского, у Елисеева.

Катя в ужасе поклонилась ему и исчезла. Она прошмыгнула на кухню, слезливо прошептала что-то в самое ухо кухарки, после чего они вдвоем заперлись и носу не показывали. Григорий Сергеич ровным и тихим шагом обошел всю квартиру и снова вернулся в кабинет, лег на краешек дивана. Елена Антоновна открыла глаза.