Ирина Муравьева - Купец и русалка [litres]

– Что, Ляля? – спросил он негромко. – Пока её нет, можно и полежать.

– Кого пока нет?

– Да дочки моей. Ты, верно, ведь знаешь? Она умерла.

И он усмехнулся неловкой усмешкой. У Елены Антоновны похолодела спина.

– Григорий Сергеич… – Она тихо всхлипнула.

– Не нужно, не нужно! – Он замахал руками и некстати, как всегда, ярко улыбнулся. – Всё знаю отлично! Всё знаю. Они наказали меня.

– Кто: они?

– Ну, этого ты не поймешь. Ведь я говорил, что, когда моя Тата на свет появилась, она не дышала. Ведь я говорил тебе, да?

Он перешел на «ты», но это не обрадовало, а ужаснуло Елену Антоновну.

– Вы мне говорили.

– Но я её спас! Жена-то уже отдала Богу душу, а Татка кричать начала. И я ей сказал, моей Оленьке: «Не бойся. Всю жизнь на неё положу. А ты отдыхай, ты намучилась, бедная». Ну, Оля ушла, а мы с Таткой остались. Они говорили: «Лечить её нужно». Лечить от чего? Объясни: от чего? Я помню, ей было лет шесть или семь. Я тиф подхватил, ездил на эпидемию. Лежал у себя. Она ко мне каждую ночь прибегала, садилась в ногах. Вот так до утра и сидела, как мышка. От этого что? Есть лекарства? Какие?

Он коротко захохотал.

– Вернётся, сама её спросишь.

– Вернётся?

– Конечно, вернётся. Куда же ей деться? И вновь усмехнулся неловкой усмешкой.

– А я, кстати, знаю один такой фокус… – Григорий Сергеич прищурился. – Давай-ка попробуем. Ложись со мной рядом и думай о ней. И я буду думать. Кто первый увидит, тот, значит, и выиграл.

В квартире было темно. За окнами шел снег. Телефон в коридоре надрывался. Потом позвонили в дверь. Кухарка пошла открывать и звенела цепочкой, пока открывала. Мужской голос произнес что-то неразборчивое, наверное, спросил, как Григорий Сергеич. Кухарка ответила, шамкая, плача.

– А, спит? Пусть поспит, – сказал мужской голос. – Записочку вот передай, как проснется.

Дверь захлопнулась. Кухарка вернулась на кухню.

Григорий Сергеич большими горячими руками принялся расстегивать на гувернантке платье. Она замерла от страха, но с каждой секундой восторг нарастал, тело стало гореть…

– Красивая грудь у тебя, – шепнул он. – Ведь я так и думал, что очень красивая. А ты оказалась еще даже лучше. Ты взглядов моих, что ли, не замечала?

Он поцеловал её голую грудь.

– При Татке мне было нельзя. Запретила. Такая малютка была, а ревнивая! И всё повторяла, что мама вернётся. Жена моя, Оля. Я ей объяснял, что мёртвые не возвращаются. «Откуда ты, папочка, знаешь? Откуда?» Так все говорят. А она за своё! «Увидишь – вернётся. Проснёмся, а мама в столовой сидит».

Григорий Сергеич с ласковым недоумением покачал головой. Сухие ищущие губы прижались сначала к щеке гувернантки, потом оцарапали ей подбородок. Он жадно припал к её рту, раздвинул его, и горячий язык ударил по небу, обжег и застыл… Она задохнулась. Никто никогда её не желал с такой силой. Никто. Она вся раскрылась навстречу. Сглотнула с готовностью его горькую слюну, почувствовала слабый вкус табака на своих деснах и сразу упала на спину, раздвинула ноги под клетчатой юбкой.

В середине лета на дне заметили, что русалка становится равнодушной к играм, всё чаще норовит выскользнуть на поверхность и глаз не спускает с земли. Пошептались с чертом. Ответил готовностью. Выбор пал на молодого купца Хрящева. Тот собрался, снял сапоги, чтобы полы не скрипели, бутылку водки в карман засунул, картуз надел и садами, огородами, как мальчишка какой-нибудь, выбрался к реке. Закинул удочку. Русалка вынырнула посмотреть, хорош ли купчик. С дворянским сословием решили не связываться: те летом разъезжаются по имениям, дачи нанимают, играют в любительских спектаклях. Июльская ночь была тёмная, вся в трелях, как в кружеве. Как раз для греха. И Хрящев понравился. Захаживали ведь и другие купцы, заманивали, предлагали колечки. Короче, вели себя как с балеринами. Там лебедь какой-нибудь вспрыгнет на сцену, руками блеснёт и, закинув головку из мрамора, всю в оперении, пойдет семенить, не касаясь паркета. А в ложе стоит пучеглазый купчина – спина в серой перхоти – да и решает, которого лебедя звать в номера? Вот этого слева аль этого справа?

Как только Григорий Сергеич поднялся с дивана, на котором Елена Антоновна еще постанывала слегка от только что пережитого счастья, он словно бы сразу забыл про неё, поправил свой галстук, не снятый им с позавчерашнего дня, отошел к окну и задумался, опустив плечи. Снег, шедший всю ночь и зажегший всю землю своим белоснежным огнём, вдруг погас. Зато стало ветрено, хмуро, тревожно, и гнулись к сугробам деревья, как будто пытались расслышать, что им говорят из самой земли.

– Её унесли? – спросил Терехов глухо.

– Её? – испугалась Елена Антоновна.

Он с досадой махнул рукой, нетвердыми шагами направился в кухню, где прятались горничная с кухаркой.

– Катя, самовар поставь, – приказал Григорий Сергеич. – Пить хочется. Я еду в больницу. Никто не приезжал, пока я спал?

Кухарка подала ему записочку. Он бегло пробежал её глазами. Руки его сильно дрожали.

– Да, именно так я и думал. Да, да…

Стоя в пальто, он выпил стакан крепкого чаю с тремя кусками сахара, потом вернулся к Елене Антоновне. Она сидела на диване в измятом белом платье, без чулок, поджимала под себя озябшие ноги.

– Мне нужно уехать, – сухо сказал Терехов.

– Мне с вами? – спросила она, заикаясь.

– Со мной? Нет, куда вам со мной? Ни к чему.

Григорий Сергеич сморщился, как будто пытался разрешить в голове какую-то тяжелую задачу, но, видимо, сдался.

– Елена Антоновна, – так же сухо, не глядя на неё, сказал он. – Видите, какие обстоятельства? Я дочь потерял. – Он скрипнул зубами. – Просить у вас извинения за то, что произошло между нами, я не буду. Вы видели: был не в себе. Вкололи в меня, дураки… Что было, то было. А вы ни при чем. Вы очень хорошая барышня.

Она хотела что-то сказать, возразить ему и не смогла. Зажала ладонью трясущийся рот.

– Вам нужны деньги, – быстро добавил он. – Возьмите. Вот, вот. Ведь я ваш должник, – вынул бумажник, вытащил толстую пачку денег, положил ей на колени и сразу отдернул руку, словно боялся испачкаться. – Будут еще нужны, напишите, я сразу же вышлю по адресу. Еще что? – Он сморщился снова. – Вы можете жить здесь пока. А как её похороню… Не знаю, что сделаю с этой квартирой. Возможно, что сдам и уеду куда-нибудь. Вот, кажется, всё.

Она зарыдала. Вскочила. Схватила его за рукав. Он высвободился и отошел к двери.

– Ну, что вы? – спросил он. – Какая вы, право… Ведь это же я потерял дочь, не вы. – Лицо стало злым и закрытым. – Позвольте пройти мне, Елена Антоновна.

Дверь хлопнула. Катя внесла самовар.

– А чаю-то как же? Ведь чаю просили…

В своей комнате Елена Антоновна сняла платье и, оставшись в одной тонкой рубашке, сразу легла, укуталась в русский народный платок. Опять же, остался еще со Швейцарии, там в них щеголяли все народоволки. Она чувствовала, что выхода нет никакого и нужно как можно скорее умереть. Но как умереть? А эта болезнь, дифтерит или как её? Она ведь заразна? Вот если бы ей повезло заразиться! Елена Антоновна представила, как Григорий Сергеич возвращается домой и Катя докладывает ему, что гувернантка заболела. Он входит, видит её раздувшуюся, как это было у Таты, шею, красное потное лицо, чувствует её гнилое дыхание… Да всё, что угодно, но только не это! А как же тогда? Она вспомнила, что один товарищ, с которым все и всегда горячо спорили, повесился в Цюрихе, оставив глупую, самодовольную записку. Но повесился, дурак, не до конца, спасли. Нет, тоже не выход. К тому же уродливо. А нужно придумать, как сразу исчезнуть. Чтобы ничего не осталось: ни капельки, ни волосинки. И вдруг её как осенило: огонь! Он сразу обнимет её, всю обнимет, и кончится жизнь. Елене Антоновне стало смешно. Вот вам и свобода! Жила-была Лялечка и вдруг сгорела. Всхлипывая и смеясь, Елена Антоновна скинула платок в розовых и красных цветах по чёрному полю, сняла панталоны, подвязки. На кружеве панталон, на подвязках был терпкий и сладостный запах любви. Она их прижала к лицу на секунду и поцеловала, взволнованно, нежно. Потом, как была, без чулок, без рубашки, скользнула в столовую. Вот она, лампа. Полна керосина. Плеснула немного на руку. Подумала. Плеснула еще. И еще. Жуткий запах. А ну, как кухарка и Катя не спят? Хотя что им делать еще? Спят как мертвые. И всё-таки лучше бы выйти на улицу. Она взяла спички и вышла на улицу. Темно, неприютно. И небо так близко. А там, в небесах, вся семья: мать, отец. И Вася. Все там.