Ирина Муравьева - Купец и русалка [litres]

– Простите меня, – прошептала она.

Последний раз она просила прощения только в детстве, давным-давно. Кажется, это было под Новый год. Да, под Новый год, потому что в зале стояла, переливаясь, большая наряженная елка и пахло хвоей. Под ёлкой лежали подарки для всех детей. Десятилетняя Лялечка развернула один из подарков, самый большой, и спрятала в своей комнате. Она вспомнила, как горячо пылали свечи на ёлке, когда мама втащила её обратно в залу и велела ей объяснить, зачем она это сделала, испортила праздник. Тогда она долго просила прощения. И обе они с мамой плакали. Елена Антоновна так живо вспомнила запах хвои, блеск и дрожь свечей, теплые мамины руки на своём лице – мама отирала её слезы и успокаивала её. Как было хорошо. Как всё хорошо было, как замечательно, пока не пошли эти несчастья, не согнулся отец, не притихла мама и дома – особенно по вечерам – казалось, стучит чье-то сердце. Стучит и стучит. И было тревожно и страшно от этого.

Елена Антоновна плеснула керосином себе на грудь, потом на волосы. Подняла глаза к небу. Ей захотелось, чтобы родные видели её в эту минуту и помогли ей. Но небо было пустым, хотя что-то мягко, еле-еле, стекало с него на землю, как стекает с тряпок, которыми прокладывают старые подоконники.

– Ах, ладно, неважно! – сказала она.

Поднесла спичку к голове, и волосы с готовностью вспыхнули. Огонь моментально разросся. И вдруг он запел, побежал живо вниз, где было раздолье: и плечи, и руки… Она запылала всем телом. Так, всею корой, всеми листьями, пылают деревья.

Это была не боль, а что-то другое, чему нет названия на человеческом языке. Елена Антоновна закружилась на месте, глаза её вылезли из орбит. Она закричала, но крик её сразу прервался: горело лицо, и огонь попал в горло. Тогда она вдруг побежала. Объятая огненными лохмотьями, беззвучная, с вытянутыми руками – на каждой по пламенному крылу – она долетела до набережной. Лёд плыл по Москве-реке. Важный и громкий. Уже наступал блекло-сизый рассвет, и, запорошенные тающим снегом, огромные льдины прощались друг с другом и шли умирать неизвестно куда.

В этот ранний час на Раушской набережной не было народу. Но двое каких-то серьезных, хмельных, в дырявых полушубках, которые, обнявшись, брели из кабака, увидели чудо и перекрестились. От ближнего дома катился огонь, и было внутри его – нет, не лицо, а рваное что-то, сгоревшее напрочь, но, как утверждали они: по сгоревшему текли ярко-чёрные слезы. На том, что слёзы были ярко-черными и очень обильными, пьяницы настаивали особенно, когда прибывшие полицейские начали выспрашивать подробности. Этими подробностями они запутали полицейских окончательно. Один из них оказался, как на грех, слишком словоохотливым и всё время перебивал приятеля, который, тужась и заикаясь, пытался что-то вспомнить, но словоохотливый махал на него рукой, на которой не было мизинца, и быстро, брызгая слюной, рассказывал, как прямо на их глазах в воду упало горящее существо, которое не могло быть ни мужчиной, ни женщиной, а было, скорее всего, зверем небесным. Короче, антихристом.

– Спалить хотел Первопрестольную, – объяснял мужик без мизинца. – Господь не пустил. В реку кинул. В реке и утопло. Я верно вам всё говорю, так и было. Господь не пустил. А то бы иначе всем миром погибли. Живой бы души на Москве не осталось.

И всхлипывая, он перекрестился на купол церкви, чей колокол вздрогнул, готовясь к заутрене. Воспользовавшись короткой паузой, приятель его принялся излагать свою версию, которая полностью отличалась от только что услышанной.

– Совсем не зверь, ваше превосходительство. Ничего зверского, а женщина. Но точно из ада, не наша, не здешняя. Идем мы оттудова, значит, беседуем, а видим: бежит. И огнём её жарит. И всё она кружится, кружится. Потом вроде в воздух её подняло. Как будто и ног под ней не было. Во как! А после на льдину – как шмякнет! И там, в этой льдине, всё черное стало. Чернее золы. А уж после под воду.

Хрящев вернулся домой из страховой конторы и хотел было опять выпить, чтобы избавиться от тоски, но пить было некогда. Нужно было разъяснить самому себе, что это за шаг он нынче сделал. Выходило, что, желая повенчаться с малознакомой русалкой, он застраховал две сразу жизни: маменькину и женину. Вернее сказать, три жизни, потому что жена была беременна на восьмом месяце. Проще говоря, и маменьке, и жене с младенцем во чреве хорошо бы как можно скорее умереть, чтобы влюбленный муж и сын получил значительную сумму денег на устройство своего счастья. Как только Хрящев сформулировал наконец существо дела, его бросило в жар и пот градом покатился по его несчастному лицу. Затея ужасная. Он попытался вспомнить, кто именно натолкнул его на эту затею, но в голове начало всё расползаться.

– Не сам же я это придумал! – отчаянно забормотал Хрящев. – Мне бы такая пакость и во сне не приснилась! Но женщина точно была. С хвостом. Красивая женщина.

Он вспомнил, как закинул удочку и как её начало сильно дергать, так сильно, что он чуть было не свалился на песок. А потом появилась эта красавица с необыкновенно блестящими серебристыми плечами и такой прекрасной, совсем голой грудью, что даже сейчас, представив себе эту грудь с ярко-розовым и крупным соском, купец чуть было не застонал во весь голос.

– Так и вышло, что она мне полюбилась, – продолжал он бормотать. – Но не настолько, чтобы маменьку с Татьяной на тот свет отправить, совсем не настолько! Жениться я ей предлагал, это правда, но только без всякого зверства в семье. Хотел развестись, как теперь все разводятся, а денег хотел на хозяйстве урезать, хотел лес тамбовский продать, но без крови…

Он почувствовал, что одно звено во всей этой истории явно провисает, что был кто-то еще, кто и виноват в том, что Хрящев отправился в страховую контору, но если он по причине запоя не покидал своей спальни, где же он мог познакомиться с этим человеком?

– А может, и не человеком. А кем? – Пот прошиб его с новой силой. – Кого ж я к себе подпустил?

Он подошел к зеркалу и внимательно всмотрелся в него. Собственное лицо показалось ему отвратительным. Оно было красным, маслянисто блестело, и пот тёк ручьями на шею. Но самым ужасным было то, что за спиной своего отражения Хрящев увидел еще одно, принадлежащее кому-то знакомому, худому, ехидному, с поджатыми губами.

– А этот откуда? – беспомощно всхлипнул купец, заслоняясь руками от зеркала. – Вот он- то во всём виноват! А я-то при чем? Когда я – человек? Человек в своих поступках не волен! Он всё и подстроил! А я вот возьму да и перекрещусь! А я вот возьму да и плюну в мерзавца!

Он поднял непослушную, словно свинцом налитую, правую руку и попробовал перекреститься, но крестное знамение вышло неубедительным и слабым. Рука не подчинялась купцу, тянуло её во все стороны.