Ирина Муравьева - Купец и русалка [litres]

Не Тата беспокоила Елену Антоновну. Плевать она хотела на Тату, родившуюся мертвой, и, хотя Терехов утверждал, что вернул её к жизни, он, может быть, и ошибался. Вернуть-то вернул, но ведь не до конца! Душа у девчонки какая-то дикая – наверное, мертвый огрызок застрял внутри, глубоко, – и борьба за отца в ней стала свирепой единственной страстью. Елене Антоновне ни разу не пришло в голову, что в этой страсти, в этой постоянной борьбе Тата точь-в-точь повторяет её саму. Она и не помнила того времени, когда ей хотелось ломать да крушить. Теперь – что бы ни делала она, о чем бы ни думала – блаженство её заливало. Блаженство. Вот он в кабинете читает газету или за обедом ест суп. Но от того, как шуршат страницы этой газеты под его сильными пальцами, или звякает суповая ложка, или трещит раскрываемая им накрахмаленная салфетка – от этого плакать хотелось. Елена Антоновна слезы глотала. Счастливые, светлые слезы. С самого утра, когда она, отодвинув занавеску, наблюдала за тем, как Григорий Сергеевич надевал перчатки, усаживался в пролетку, ярко улыбался, кивал головой извозчику, и до той минуты, – ровно в половине седьмого вечера, когда горничная, топая каблучками, бежала открывать и он появлялся в проёме двери с усталым лицом, – она не забывала о нём ни на секунду. Нужно было заниматься с Татой французским или читать ей вслух – она занималась французским и читала, а он стоял перед глазами, и она чувствовала, как он дотрагивается до её руки, случайно, разумеется, дотрагивается, но нежно, да, нежно и властно. Терехов требовал, чтобы они с Татой ходили на каток, и они ходили, несмотря на Татины истерики, а там, на катке, под музыку духового оркестра, она уносилась, летала, забыв, что неловкой, озлобленной Тате нужна её помощь. Только в детстве Елене Антоновне бывало так хорошо. Она не понимала одного, и это одно временами начинало так сильно мучить её, что земля загоралась под ногами: как он обходится без женщины? Красивый, вполне молодой, волосатый (однажды увидела, как Терехов, весь намыленный, выбежал в белом полотенце из ванной на крик своей дочери, и его поросшая густыми волосами мускулистая грудь начала с тех пор сильно возбуждать Елену Антоновну) – как же он живет без женщины? Когда дом затихал и даже неугомонная Тата успокаивалась в старом продавленном кресле – она редко спала в кровати, – Елена Антоновна прокрадывалась к двери его спальни и вслушивалась: не произнесет ли он во сне женское имя, не скрипнет зубами? Но нет, ничего. Ровно шелестели страницы книги, которую Григорий Сергеич читал, потом слышался глубокий влажный зевок и гасла лампа. Он, стало быть, и не страдал и не мучился. Елена Антоновна, презирающая отсталость и мракобесие, решилась даже на то, чтобы сходить к гадалке. Гадалка жила в центре Замоскворечья, была очень рыхлой и толстой. Когда поднялась она с шелкового диванчика навстречу Елене Антоновне, тело её так тяжело заколыхалось под черной шалью, что стало казаться, как будто под шалью надулись огромные скользкие волны. За две минуты она выманила у Елены Антоновны золотой браслетик, подаренный ей одним студентом, подпольщиком тоже, которого тамбовские поселяне едва не забили до смерти, и он переехал куда-то подальше, сменил даже имя. Спрятав браслетик в недрах своего жаркого тела, гадалка слегка пожевала губами и голосом, влажным, тяжелым, сказала:

– Погубишь себя. Нырнешь и не вынырнешь.

И сколько ни билась Елена Антоновна, сколько ни умоляла гадалку разъяснить эти слова, та только махала потными жирными руками, и ладони её казались слегка лиловыми. Иногда Елене Антоновне становилось невмоготу, и она всерьез начинала думать, что нужно соблазнить Терехова – да, просто-напросто соблазнить, прийти к нему ночью, – но всякий раз опоминалась: а что, если после этого он выгонит её и наймёт другую гувернантку?

Восьмого марта, вечером, Тата вдруг почувствовала себя плохо, забралась в постель, чего никогда не делала, обмотала волосы вокруг лба, чтобы так сильно не болела голова, и подозвала к себе Елену Антоновну. Дикие глаза Таты смягчились, и ничего не было в них, кроме обыкновенного детского страха.

– Я очень заболела, – сказала она. – Наверное, скоро умру. Я боюсь умирать. Потому что, когда я умру, папа тоже умрет. Вы ведь знаете, что папа тоже умрет? – Глаза её пытливо блеснули, но тут же погасли. – Так что не надейтесь. Он никому не достанется. – Она перевела дыхание, облизнулась. – Вы, наверное, хотите, чтобы он женился на вас? Ну, это вы оставьте. Это просто глупые ваши хитрости, больше ничего. Я ведь совсем не сумасшедшая, как многие думают. Я просто вас всех ненавижу. А кто вы такая? За что вас любить?

– Что вы говорите!

– Как будто бы все остальные не так? – задыхаясь, продолжала Тата. – Все всех ненавидят. И все это знают. И нас с папой тоже ведь все ненавидят. Они бы хотели так сильно любить, как мы с папой любим друг дружку, а не получается, сил у них нет. Поэтому и ненавидят. Завидуют.

– Вы злая, – сказала Елена Антоновна. – Теперь я понимаю, почему вы так себя странно ведете с людьми. Наверное, вы издеваетесь просто. И ведь надо мной вы сейчас издеваетесь.

– Я вас ненавижу, – шепотом, с закипающей в уголке рта слюной, ответила Тата. – Я вот представляю себе, как вы спите, а я убиваю вас. Тихо вхожу с ножом, а вы не слышите. Лежите себе, отдыхаете. Такая хорошенькая! Как будто вы ангел. А вы ведь не ангел.

Она смотрела на Елену Антоновну без всякой злости, и, если бы не эта закипающая в уголке рта слюна, можно было подумать, что и разговор между ними идет совершенно спокойный.

– За что вам меня убивать? – спросила Елена Антоновна.

– А всех есть за что убивать. – И Тата светло улыбнулась. – Поэтому люди стремятся к тому, чтобы их убили. И чтобы все умерли. Им кажется: «Ах, до чего же мы добрые!» А сами ведь злые-презлые. Но папа мой добрый. И вы не ходите за ним. Я видела: вы по ночам за ним ходите.

Тата начала бормотать что-то неразборчивое, щеки её запылали.

– Когда все умрут, – бормотала она, закусывая прядь своих черных волос, – всё будет так тихо… кузнечики только… А птиц никаких, одни только кузнечики…

Елена Антоновна боязливо притронулась ладонью к её щеке.

– И ты тоже скоро умрешь, – сказала ей с горечью Тата. – Останется только мой папа. Мой папа и я. Тихо будет. Кузнечики… И мама вернётся…

Доктор Терехов, на ходу снимая пальто, вошел в комнату. От его рук и волос пахло талым снегом.

– Что тут? – спросил он испуганно.

– Мне кажется, температура, – звонким от страха голосом ответила Елена Антоновна. – Она, как мне кажется, бредит.

Тата странно закинула голову набок, словно пыталась свернуть себе шею, рот её приоткрылся, и всё лицо приобрело сероватый оттенок. Она смотрела прямо на отца, но не узнавала его и не реагировала.