Йон Линдквист - Химмельстранд. Место первое [Литрес]

– Папа? – сказал он тихо и хрипло из-за забивших гортань сгустков крови и слизи. – Папа, ты где?

Стефан взял его за руку и приподнялся на стуле.

– Я здесь, родной. Папа здесь, с тобой.

Попытался встретиться с Эмилем глазами, но глаза у мальчика такие же пустые, как у его зверушек. Огромные неподвижные зрачки занимают почти всю радужную оболочку. Эмиль поднял руку и пошарил перед собой, как слепой.

– Мама?

– Мамы нет, сынок.

Несколько хрипящих, булькаюших вздохов.

– А… где… мама? – мальчик произнес эти слова раздельно, с трудом отлепляя язык от нёба.

– Она вышла. Она…

Он прервался, потому что голова Эмиля шевельнулась – без сомнения, жест отрицания.

– Приведи маму. Это срочно… поезжай…

В гортани опять забулькало, Эмиль опять закашлялся, и несколько сгустков свернувшейся крови попали Стефану на руку.

У Стефана произошло раздвоение личности. Один Стефан оказался не в состоянии справиться с постигшим его горем. Этот Стефан сошел с ума, ему хотелось выть, кричать, биться в тесной тюрьме мозга, а другая версия, другой Стефан, держал сына за руку и притворялся, что вынести горе он все-таки может.

Кашель прекратился.

– Куда я должен ехать?

Эмиль сделал настолько глубокий вдох, насколько позволяла искалеченная грудная клетка, и сказал тем же заплетающимся языком:

– Тьма. Ты. Я. Мама. Срочно… скоро… тьма.

– Мальчик мой, что ты имеешь в виду? Скоро… тьма? Скоро будет темно? Я не понимаю.

Но Эмиль не ответил – вновь погрузился в забытье. Задышал редко и поверхностно. Рука сделалась совсем ватной. Стефан осторожно положил ее на одеяло.

Срочно. Тьма.

У горизонта мрак. Так говорил Петер – у горизонта мрак. Стефан собирался расспросить его поподробнее, но случай так и не представился. Тогда он смутно решил, что и у этого странного мира есть границы. Где-то он кончается.

Срочно.

Вот это выматывающее душу бездействие и послужило причиной появления спятившей ипостаси Стефана. Все что угодно – лишь бы не сидеть без дела, осознавать свое бессилие и ждать, когда этот второй Стефан, этот псих, окончательно возьмет верх.

Стефан присел на корточки, подсунул руки под большую диванную подушку, на которой лежал Эмиль, и поднял, стараясь не уронить зверей. Еле удержался, чтобы не взвыть от резкой боли в сожженной спине.

Боком вышел из кемпера, спустился по лесенке и устроил Эмиля на заднем сиденье. Черепашку и Хипхопа уронил по дороге, пришлось вернуться.

Постоял немного с ремнем безопасности в руках, пытаясь сообразить, как же пристегнуть Эмиля.

Срочно.

Он махнул рукой и отпустил пряжку. Ремень быстро уполз в гнездо.

Поцеловал Эмиля в лоб, обошел машину и сел за руль.

Глянул на Эмиля – глаза по-прежнему закрыты. Посмотрел на зверушек и произнес слова, которые всегда говорил Эмиль, когда собирался в какое-нибудь опасное путешествие – например, на Меркурий.

– Ну что, поехали?

Дональд так и лежал на капоте, перегнувшись и приложив щеку к еще не остывшему металлу. Он перестал кричать – не было ни сил, ни желания. К тому же он понял, что и не хочет, чтобы Майвор вернулась. Во-первых, не хочет видеть ее опостылевшую физиономию, а во-вторых, не хочет и боится узнать, что с ним и какие у него шансы выжить.

Поначалу жгучая, почти невыносимая боль в сломанных костях таза постепенно стихла и продолжала стихать по мере того, как кровь все слабеющими пульсирующими струйками продолжала вытекать из отрубленной руки.

Голова кружилась, и осталось единственное желание – чтобы его не трогали. Если сдать машину назад, весь его немалый вес придется на кости таза, и боль вернется.

«Мне конец», – подумал Дональд со странной апатией. Даже придумать невозможно сценарий, как спастись. Возможно, кровопотеря тому виной, но в полубредовом состоянии его все же удивило, как легко он примирился с этим фактом.

Ты сейчас умрешь, Дональд.

Ну что ж. Как раз вовремя.

Он всегда думал, вернее, надеялся, что в его последние минуты смерть явится к нему в каком-то образе.

Речь шла не об утешении и не о примирении с неизбежным. Он ничего так не хотел, как отвесить смерти хук с правой. Так сказать, пойти на дно с поднятым флагом.

Но теперь, когда он и в самом деле умирал, такого желания не было. Хотелось просто растаять, заснуть и исчезнуть в застилающем глаза красном тумане.

– Бьюкенен, Линкольн, Джонсон, Грант… – забормотал он и увидел Грейсланд.

Но это не тот Грейсланд, не храм Элвиса, где они когда-то были на экскурсии. Ни одного туриста, Майвор тоже куда-то подевалась. Он может бродить по пустым комнатам сколько вздумается.

– Хейс, Гарфилд, Артур…

А это гостиная. Желтое ковровое покрытие на полу, циклопический диван и три вмонтированных в стену телевизора. И никаких преграждающих вход веревок – заходи и делай что хочешь. И он даже не входит, а поднимается над полом и, паря и покачиваясь в воздухе, подлетает к стеклянному журнальному столику у дивана, за которым сидит белая фигура.

– Кливленд, Гаррисон, Клив… Клив… ленд.

Вот и конец.

Белая обезьяна. Огромная белая обезьяна, она сидит, опершись передней лапой, или, кажется, у обезьян это называется рукой… сидит, опершись белой волосатой рукой о колено. Круглые черные глаза словно засасывают Дональда, красный туман в глазах становится бордовым, а черные шары обезьяньих глаз все ближе.

Дональд на секунду приходит в себя. Прежде чем идти к обезьяне, ему хочется еще раз краем глаза увидеть мир, который он покидает.

По полю идет какая-то фигура. Белая фигура, он такую уже видел. Направляется к нему.

На какую-то секунду ему показалось, что это та же самая обезьяна, которая только что сидела у телевизора, и он решил все же нанести ей последний удар. Попытался сжать пальцы в кулак – и не смог.

Белый фантом подошел совсем близко, остановился и небрежно произнес:

– Послушай-ка… У меня есть предложение.

Ни Леннарт, ни Улоф в дате не уверены. Скорее всего, весна девяносто восьмого. Улоф утверждает, что той самой весной Улоф Юханссон ушел с поста председателя партии центра. Значит, девяносто восьмой. А Леннарту кажется, что в том году собаку Холмберга загрыз волк, то есть по его расчетам – девяносто девятый. Но вполне может быть, что и в девяносто седьмом.

Но в апреле – это точно. Фермеры с соседних хуторов каждый год собирались в конце апреля на дровяную субботу. Зимой павшие стволы свозили из леса и сваливали на опушке, рядом с наделом Леннарта. А когда становилось более или менее тепло, все соседи собирались, пилили и кололи лес, а потом делили дрова между собой.

Большая циркулярная пила и дровокол, работающие от тракторного компрессора. Готовые дрова складывали во все растущую кучу, а потом каждый брал, сколько ему нужно на зиму, и отвозил на свой двор под навес, чтобы к зиме дрова как следует просохли.