Надежда Мосеева - Барашек и волк [СИ]

Иду к ней, вываливаю на стол кучу маленьких ножей. Выглядят по-детски, как из мусора собранные. Она смотрит вопросительно.

— Это не от людей, — говорю.

Манька кивает, сгребает ножики.

Многие не хотят тут быть. Многим тут не место. Волк забрал шестерых за шесть лет. Защита помогает, только если в неё поверить.

Спонсор ходит, как к себе домой. Уже и подслушивать скучно — одна песня. Но сейчас по-другому. Сейчас я чую то же, что волк. Это нам обоим не нравится.

Спонсор идёт к Матушке. Волк — за ним, как привязанный. В стае есть иерархия. Но меня он скрыл от взгляда Кочерыгина.

Я бегу к слуховому окну.

— Знаешь, — говорит Спонсор. — Я долго притворялся хорошим. И мог бы ещё. Терпения у меня много. Но это твоё заявление…

— Не угрожай мне.

— Что, ещё одну заяву ментам напишешь?

— Да что ты… А…

Принимать человеческий облик они могут. Гипнотизировать они могут. А сейчас волк набрался сил.

Из кабинета выходит довольный Кочерыгин, джентельменским жестом пропускает Матушку. Я прячусь за углом.

Он ведь хотел не просто нас выселить. Он хотел наказать. Молодую девчонку, которая осмелилась ему перечить. Детей, которые ему мешали. Пытался всё исподволь, скрытно, лишь бы на него не подумали. Готов был ждать, сколько угодно, чтобы получить дом официально, по закону. Мы это знали. Но всё, что могли — не реагировать на провокации. А этот план он, наверное, берёг на крайний случай.

Кочерыгин к выходу идёт. Развязно, уверенно, по-хозяйски. Матушка остаётся, заглядывает к нянечкам.

— Сегодня выходной у всех, — говорит металлическим голосом.

Никто не разбирается. Бормочут быстрые «спасибо» и убегают, пока удача повёрнута нужным местом. Им нет до нас дела.

Я иду осторожно, по углам прячусь. Уже сам понимаю, как от теней скрываться. Хотя не нужно. Мой волк знает, где я.

Матушка заходит в столовую, берёт из кухни тесак. Движения угловатые, через силу. Дети настораживаются. Быстро всё понимают, достают мои ножики самодельные.

Я застыл на пороге. У входа человек-уголёк нарисованный. Уже стёрся, побледнел, но также приветлив. Напоминание о Ваньке-художнике. Он всё под футболку прятал: мелки, краски, сладости. Боялся, что отберут. Потом ходил с разноцветным животом и в испачканной одежде.

— Стой, — кричу.

Матушка оборачивается. Улыбается неестественно, хищно, будто скалится.

— Я — охотник, — говорю. — И сегодня мне восемнадцать.

Волк об этом знает. Весь день рядом.

Достаю нож.

— И что? — Матушка расставляет руки в стороны. — Убьёшь меня?

— Они — моя стая. Уходи. У тебя достаточно сил.

— Не могу, — мотает головой.

Матушка поднимает тесак — словно замахивается. На неё прыгает Манька, втыкает ножик в плечо, сама попадает под удар. Остальные срываются с места, но точно не успеют.

— Нет! — бросаюсь вперёд, отвлекаю внимание.

Целюсь в живот. Знаю, что такие раны волков не убивают. Вроде самодельный нож, но не ломается, с размаху кожу протыкает. Держу его двумя руками, под углом, по нему медленно кровь течёт, попадает на руки. Тёплая, неприятная. Понимаю, что не в человеческое тело ножом попал. Но мышцы от страха сводит.

Остальные застыли. Явно не знают, что делать.

Матушка смотрит по-доброму, улыбается. Говорит:

— Сердце — выше!

И дёргает мои руки вверх. Нож распарывает ей живот, хрустит неприятно, словно ткань шёлковая порвалась. Матушка оседает медленно, я подхватываю. Лёгкая, невесомая, фарфоровая.

— Зачем? — спрашиваю.

Слышу смех, хрипящий, кусающий.

— Я не последний, — говорит Матушка. Спокойно и даже радостно.

Осторожно опускаю её на пол. Кровь из живота течёт не человеческая и уже не живая. Даже запах другой. Волчий. Нет ничего внутри, кроме этой крови.

Кто-то шепчется.

— Нам же никто не поверит.

— И что теперь?

— А это на самом деле она?

— Тихо! — строго приказывает Манька. Нож до сих пор в руках сжимает, пальцы белые от напряжения. — Вы двое, тащите тряпки, ты — проверь, как там Матушка… Настоящая Матушка. Длинный, Тягач, помогите с… с… — запинается, но её понимают, слушаются.

Дуб древний на участке, старше нас, старше дома. Наверное, старше волка. У ствола ничего не растёт, голая земля, корнями изрытая. Не мёртвая, но и зелени на ней нет. Можно что-то закопать, и никто не заметит. Памятники волкам ни к чему. Это люди зачем-то придумали.

Манька приходит:

— Матушка в порядке, — говорит. — Только в шоке немного. Наши ей объясняют… Теперь-то поверит.

Молча смотрим на дуб. Ветер сильный, но обходит крону стороной. Листья не шелестят, ветки застыли. Уголок покоя, но в нём неуютно — он словно из мира выпадает.

— Мне мама в детстве медальон подарила, — тихо шепчет Манька. — Сказала, что волшебный, защитит от всех страхов. Это единственное, что от неё осталось. Вот я и верила, — опускает голову, будто стыдится. — Знаешь, он меня хотел первой забрать. Но безделушка эта треклятая отпугнула. А у Ваньки ничего не было. И у остальных… Знаю, что не помогло бы. Тут поверить нужно.

— Он не последний, — говорю.

— Спонсор, — спрашивает-утверждает Манька. Она быстро понимает, о чём я. — Волк в овечьей шкуре.

Он не нападает на слабых, не забирает по одному. Он хочет получить всё стадо и пастухов в придачу. Он готов ждать, сколько угодно. Много лет плести интриги. Скрываться даже от своих. Такие волки — терпеливые и коварные. И почему-то он снял шкуру именно сейчас.

— А ты — охотник, — говорит Манька, смотрит на меня. Она тоже слышала эти истории.

Не знаю, что он задумал и что собирается делать дальше. Но он один, а у меня есть стая.

— Мы — все, — говорю. — Я в архивах видел. Старые записи Деда нашёл. Он отбор проводил. Нас искал.

Манька смотрит удивлённо.

— Мы — все, — повторяю.

Последние охотники. И нас выпустили в лес.

На улице на отшибе стоит старый дуб. Его не трогает ветер, листья не мокнут под дождём. Он будто из древнего леса, дома волков. Застыл, выпал из мира. Иногда в полнолуние я прихожу к тому дубу и слышу вой. Холодный, как мелкие льдинки, и знакомый, как волчья песнь.