Борис Конофальский - Мощи святого Леопольда

— Да, остальные мне понадобятся, нужно пушки у Пруффа выкупить. Моей доли на них не хватит.

— По двадцать! — повторил слуга мечтательно.

— Ну, по двадцать — так по двадцать, — не весело произнес Сыч.

— Еще получите после, я велел Пруффу считать вам порцию наравне с его солдатами. Вы двое, Роха, Хилли-Вилли и оба попа получат свои доли из добычи, так что не нойте. — Произнес Волков строго.

— Да мы и не наем господин, — заверил Еган.

— Ну раз так, то тогда… А сколько там еще денег нам будет? — спросил Сыч.

— Там добычи на две тысячи монет, минус капитанская доля, да две сержантские, остается тысячи полторы. Вас всех, с людьми Пруффа, человек тридцать монет по сорок-пятьдесят еще получите.

У Егана, что всю жизнь горбатил на барина, денег таких отродясь не было, он глядел на господина круглыми глазами. Да и Сыч, после подсчетов уже не так кисло выглядел.

Но больше он давать им не собирался, несмотря на то, что это они нашли эти деньги. Почему? Да потому что он был рыцарь и глава отряда, и главное — он был их господин. А значит он забрал себе кучу серебра почти на тысячу полновесных талеров, что чеканятся в славной земле Ребенрее.

Но все равно этого ему было мало. Кто бы ему сказал, полгода назад, что тысячи монет ему будет мало он того посчитал бы дураком. А теперь тысячи ему было мало, он сидел и думал, где взять еще тысячу. Ему нужно было выкупить весь трофей у Пруффа и его солдат. Если все починить, да все привести в надлежащий вид и продавать не спеша, то можно взять еще полцены. Император южные войны и не собирался заканчивать, и еретики на севере создали большую лигу не для мира. Так что латы оружие и снаряжение будут в цене еще долго. В общем, деньги были ему нужны. И он знал, где их взять:

— Еган, давай-ка обедать, а ты Сыч, найди попа, позови его.

— Молодого попа, Ипполита? — Уточнил Сыч.

— Нет, отца Семиона.

Волков уже обедал, все считая и прикидывая, когда пришел Сыч и заявил:

— Екселенц. Не нашел я попа. Нету его нигде.

— Как нету? — кавалер помрачнел, смотрел на Сыча, поставил стакан с вином на перевернутую бочку, что служила ему солом. — Как нигде?

— Нет его в лагере, я уж думал, он у людей Брюнхвадьда, так и там его нет.

— Может он в городе остался? Надо будет съездить, — все еще надеялся Волков, что поп не сбежал.

— Да не в городе он, экселенц, я поспрашивал, он при мощах, с Рохой из города пошел, Роха помнит. Он шел с Хилли-Вилли. Но вот ни кто не помнит, что бы он ночевал в лагере.

— Сбежал! — выдохнул Еган. — Ох, сразу он мне не мил был, уж больно весь он такой… — Он не нашел правильного слова и замолчал.

— Больно вы добрый, экселенц, — заявил Сыч, — его еще в прошлый раз надо было порешить, повесили бы его на суке и дело с концом. Хитрая вша он, нельзя таким доверять.

— Помолчи ты, — буркнул кавалер. — Иди еще раз всех поспроси. Может, кто видел, куда он делся. Хоть в какую сторону пошел.

Его затрясло. Он готов был вскочить и ехать за попом, поп, наверное, пошел в Ланн, куда ему еще пойти. Хотя с целым ларцом золота, что они нашли у колдуна, он мог отправиться куда угодно. Нужно было седлать коней, да скакать в разные стороны, можно было бы его попытаться сыскать, да слово он дал фон Пиллену, что ни кто не покинет лагерь неделю. И слово нужно было держать. Он взял стакан и сал пить вино, Еган, позже докладывал, что пришел к нему Брюнхвальд, да кавалер велел сказать, что занят. А сам занят не был, вино сидел пил, да от злобы трясся. Уже день к вечеру клонился когда, пришел Сыч и сказал:

— Ни кто не помнит, что бы поп, ужинал, думаю, он еще вчера днем сбежал.

Золота больше не было, а он на него так рассчитывал. Волков сидел черный от вина и злобы. Он злился и на попа, который украл золото, и на фон Пиллена, который взял с него слово не покидать лагерь. И на Сыча, который за попом не уследил, хотя и не обязан был следить, и даже на Егана, который устроил ему кровать из мешков с едой.

— Иди, — коротко бросил он Сычу, а Егану сказал, — ты бы дурак, кровать, какую мне бы соорудил, чего я сплю как маркитантка на мешках.

— Господин, так Брюнхальд к вам днем приходил, спрашивал, не нужна ли вам мебель, у его солдат инструмент есть, они уже и стол и лавки соорудили, а вы велели сказать, что заняты. Хороший офицер Брюнхвальд, у него уже за столом все солдаты едят, не то, что у Пруффа. А я…

— Иди дурак, — заорал кавалер, — иди, скажи ему, что кровать мне нужна! И перину спроси, к людям фон Пиллена сходи на заставу, скажи, что перину купить хочешь, пусть сыщут.

Он не дождался когда вернется слуга, солнце еще не село, как он заснул, пьяный от вина и черный от злобы. И кровать ему была не нужна, завалился на мешки с горохом, и заснул как простой солдафон. Сапог не сняв.

Ветер трепал шатер, ветер был холодный, и с дождем. Осень пришла, настоящая осень, предвестница зимы. А в шатре было тепло, Еган раздобыл, где то печку, небольшую, железную, с трубой.

Не простую жаровню, от которой дым бы коптил купол шатра, и выедал глаза до слез, а печку, такие Волков видал у богатых офицеров в палатках, да у знатных сеньоров.

Кавалер лежал в тепле, и слушал, как бесится ветер, там за стенами шатра. Еган пришел и, улыбаясь, как старому друг сказал:

— Проснулись, господин, а нам печку дали. Теплая, хоть и махонькая, дров надо совсем малость, а греет как большая.

— Брюнхвальд дал?

— Зачем Брюнхвальд, Брюнхвальд нам кровать и стол с лавкой делает, а печку дал кавалер фон Пиллен. Я как к его людям сходил — перину попросить, так фон Пиллен велел нам дать перину и печку, бесплатно. Сам с ними приехал, и как увидел наш шатер, так прям, разволновался весь, спрашивал меня все. Откуда у нас такой шатер с гербами, да где мы его взяли. А я говорю, так с боем взяли у арсенала, хозяина побили и взяли с трофеями. И штандарт с такими же гербами взяли. А он так еще больше разволновался, все спрашивал, а видели мы, что хозяин шатра мертв? А я говорю: как же не видели, когда мы его труп дозволили его людям забрать с собой. Они его на тот берег отвезли. И он был совсем мертвый. А он у меня спрашивает: «А кто ж убил хозяина, не вы ли сами?» А говорю: «То мне не ведомо». А фон Пиллен сказал, что раньше, этот Ливенбах, ихнему курфюрсту служил, и земля у него тут была, а потом он к еретикам убег, родственники у него там в еретиках. И курфюрста он здешнего порицал.

— Монах. Монах не объявлялся? — спросил кавалер, морщась от плохого самочувствия.

— Не-е, сбежал, паскуда, — беззаботно отвечал слуга, — я так думаю, мы его теперь уже и не увидим. А вы что морщитесь, хвораете? Я знал, что хворать будете, я знаю, как такую хворь утреннюю превозмочь, сам мучился не раз. Особливо после свадьбы брата, ох как меня трясло да полоскало, страх вспоминать. Скажу вам, надо поесть и пива выпить, завсегда помогает, я вам колбасы нажарил доброй, кровяной, а человек Брюнхвальда хлеб напек белый, и пиво есть у нас. Уже с утра купчины тут вокруг лагеря ошиваются, прознали, что мы добрый трофей в городе взяли, уже солдатам всякую снедь да выпивку несут, и девки уже тоже в лагере фон Пиллена гогочут. Ждут, когда он их к нам пустит. А он не пускает, говорит им, что ждать нужно. А у Брюнхвальда…