Борис Конофальский - Мощи святого Леопольда

А она потянулась губами к его щеке, и гладила другую щеку рукой:

— Вот зачем вы мою шаль бродяге этому отдали?

— Так то не твоя шаль была. То моей жене дарили, — беззаботно говорил Волков.

— А эти горожане, меня за вашу жену приняли. Уж как мне раскланивались. И вы не сказали им, что я не ваша жена.

— Да угомонись ты, они и Агнес за мою дочь принимают и что?. Ты вон золотые серьги получила, и радуйся, — все еще беспечно говорил кавалер.

— Радоваться, — Волкова, словно холодом обдало, а красавца чуть от него отстранилась, — чего мне радоваться то? Вот была бы я жена ваша, я может, и радовалась бы, а сейчас с чего?

— Да какая из тебя жена то, — кавалер даже удивился, он смеялся, — ты ж ноги пред кем только не раздвигала, тебя кто только за лобок не лапал. И за деньги и за так.

— Так то раньше было, а теперь нет, теперь я честной буду, — Брунхильда стала снова ласковой и нежной, снова гладила его по щеке. Шептала ему в ухо.

— Честной? — Волков опять смеялся. — Да уже была такая честная у меня. Маркитантка одна, красивая была, не старая, деньга у нее водилась, в любви мне клялась, вином поила, мясо покупала мне. Других баб от меня гоняла, и я уж думал, что и обженится можно, да в один прекрасный день я с караула пришел к ночи, а ее, невесту мою, три ламбрийца ублажают, прямо у костра. Я говорю: «Эй, что тут происходит?» А они мне говорят: «Не лезь, очереди своей жди, мы ей дукат серебряный дали, ты после нас будешь». Вот и вся любовь.

— Я не такая, — зло сказала Хильда. И чуть привстала на локте.

— Да такая, такая, — вальяжно говорил кавалер, все еще не понимал опасности.

И тут же получил по лицу, да звонкую, да еще и по глазу, так что потемнело в нем и круги поплыли. И ведь сильно била кобыла деревенская, она ростом едва ли не с него была. Сильная была, и видно всю силу вложила. У него из глаза слезы полились, он схватился за глаз рукой, заорал:

— Ополоумела, дура?

— Да уж боле не дура, не зовите меня боле… — заорала девица.

Хильда спрыгнула с кровати, стала вещи свои с пола поднимать и, не одевшись, голая кинулась прочь, да еще дверью так хлопнула, что всех в доме перебудила, стала биться в свою комнату и орала:

— Агнес, открой дверь, открой, говорю, чего заперлась, дура косоглазая.

Агнес открыла, и вскоре все стихло. Волков лежал в кровати за глаз держался. А народ в людской переговаривался, обсуждал происшествие тихонько. И все, за исключением Сыча, Брунхильду осуждали, даже и, не зная из за чего шум был. Последнее время, не любили ее. Даже брат Ипполит стал ее побаиваться. Уж больно заносчива стала девка деревенская.

Зимняя темень отползла, серым небо стало. Едва рассвело, а на улице было многолюдно, снега почти не было, только грязь, холодная серая каша. И народ уже пьян. Мальчишки и те уже пьяны. Праздник же. Рождество! У Южных ворот столпотворение, сотни и сотни празднично одетых и уже чуть выпивших, не смотря на утро, людей.

И музыканты тут. Пищат разнообразные флейты, барабанщики, разминаясь, нехотя как бы, бью в огромные военные барабаны. И трубы, длинные, медные, трубачи в яркой одежде балуются: нет-нет, да и дунет в нее, и заревет она. На поле в сражении, они конечно нужны, а тут в городе, кони пугаются, и хоть уши затыкай. Честные горожане в своих лучших одеждах распивают вино прямо на улице, и жены их пьют, не стесняются. И распятия в рост человеческий стоят, ждут своего часа, когда поднимут их и понесут. И иконы огромные, украшенные лентами. Тоже ждут.

Еган, на все это смотрел с открытым ртом, ему всю жизнь прожившему в деревне такое в диковинку. Кавалеру, всю жизнь прожившему в военных лагерях тоже все это в диковинку, да он рта не разевает, не по чину. Сидит в седле гордо. Доспех начищен, люди его в цветах его герба, Максимилиан и Роха еще и с гербами, успел пошить одежду портной, хотя и взял за нее безбожно, Роха штандарт Егану не доверил, пояснил:

— Сержант должен флаг нести.

А Максимилиан отобрал у Егана арбалет, и щит господина с гербом взял себе и копье, теперь все оружие держал при себе, как и положено оруженосцу. Он сидел на крупном мерине, и был горд. А деловые, трезвые мужички раздавали палки и колья, давали деревяхи самым крупным парням.

Волков на это смотрел с подозрением, не понимал, зачем это, а Брюнхвальд-старший говорил, видя его непонимание:

— Это что бы с других улиц, другие колоны не лезли вперед нашей. Вы кавалер в свары не лезьте, вам не по чину.

А он и не собирался, с чего бы ему с городским мужичьем на палках драться.

Наконец все вроде было готово, к нему подбежал бойкий мужичок и сказал:

— Господин, все готово, можно начинать.

Волков поднял руку, и заорал:

— Колонна!

Едва не сказал: «по четверо, за мной».

— Пошли!

И поехал на север по улице. А впереди его шагов на десять ехали Максимилиан и Роха с его штандартом и орали на всю улицу попеременно:

— Дорогу, кавалер Фолькоф едет и люди его. Дорогу.

А за ним ехали Сыч и Еган, в красивых одеждах его цветов, а за ними Брюнхвальд и его люди в доспехах и при оружии пошли.

Забили барабаны и литавры, заревели трубы, запищали флейты, распятия и иконы поднялись над головами и поплыли вслед за кавалером. И пошли и пошли люди. Так началось шествие в честь Рождества.

Когда на пресечении Складской улицы и улицы Красильщиков они встретили такую же колону. И когда люди из чужой колонны пытались выйти вперед, Роха и Максимилиан пригородили им дорогу конями и страшно орали:

— Дорогу, дорогу кавалеру Фолькофу и его людям. Не сметь выходить, а ну стойте, мерзавцы!

Волков и опомнится, не успел, как из его колоны выбежали молодцы с палками и тут же загнали противников обратно на улицу Красильщиков.

Максимилиан и Роха тут же поехали дальше продолжая горланить, а кавалер двинулся следом, и все остальные пошли за ним. Так и шло все до улицы Святого Николая. Тут вдруг Максимилиан и Роха перестали орать, остановились и стали оглядываться на Волкова, и он почти сразу понял почему. С улицы Святого Николая выходила такая же процессия, во главе которой тоже ехал кавалер, при нем были оруженосцы с копьями, и знаменосцы, и еще небольшой отряд добрых людей, что были пеши. И кавалер узнал этого человека, он был на его посвящении в рыцари, на его акколаде. Он обнимал Волкова и называл его братом. Имени его кавалер не помнил, но лицо и доспех запомнил хорошо. А неизвестный рыцарь увидев Волкова сразу поднял руку и остановил свою колону, приложил руку к груди и поклонился. Волков сделал то же самое. И его колона тоже остановилась. Трубы недовольно взревели, барабаны били, но обе колонны стояли, не двигались. Тогда неизвестный рыцарь жестом предложил колонне Волкова пройти вперед, но Волков был тоже галантен, он поклонился и жестом предложил пройти вперед колонне неизвестного рыцаря. Рыцарь снова положил руку на сердце и снова поклонился Волкову и только после этого, дал команду своей колонне двигаться.