Йон Линдквист - Химмельстранд

Срочно.

Он махнул рукой и отпустил пряжку. Ремень быстро уполз в гнездо.

Поцеловал Эмиля в лоб, обошел машину и сел за руль.

Втянул на Эмиля — глаза по-прежнему закрыты. Посмотрел на зверушек и произнес слова, которые всегда говорил Эмиль, когда собирался в какое-нибудь опасное путешествие — например, на Меркурий.

— Ну что, поехали?

Дональд так и лежал на капоте, перегнувшись и приложив щеку к еще не остывшему металлу. Он перестал кричать — не было ни сил, ни желания. К тому же он понял, что и не хочет, чтобы Майвор вернулась. Во-первых, не хочет видеть ее опостылевшую физиономию, а во-вторых, не хочет и боится узнать, что с ним и какие у него шансы выжить.

Поначалу жгучая, почти невыносимая боль в сломанных костях таза постепенно стихла и продолжала стихать по мере того, как кровь все слабеющими пульсирующими струйками продолжала вытекать из отрубленной руки.

Голова кружилась, и осталось единственное желание — чтобы его не трогали. Если сдать машину назад, весь его немалый вес придется на кости таза, и боль вернется.

«Мне конец», — подумал Дональд со странной апатией. Даже придумать невозможно сценарий, как спастись. Возможно, кровопотеря тому виной, но в полубредовом состоянии его все же удивило, как легко он примирился с этим фактом.

Ты сейчас умрешь, Дональд.

Ну что ж. Как раз вовремя.

Он всегда думал, вернее, надеялся, что в его последние минуты смерть явится к нему в каком-то образе.

Речь шла не об утешении и не о примирении с неизбежным. Он ничего так не хотел, как отвесить смерти хук с правой. Так сказать, пойти на дно с поднятым флагом.

Но теперь, когда он и в самом деле умирал, такого желания не было. Хотелось просто растаять, заснуть и исчезнуть в застилающем глаза красном тумане.

— Бьюкенен, Линкольн, Джонсон, Грант… — забормотал он и увидел Грейсланд.

Но это не тот Грейсланд, не храм Элвиса, где они когда-то были на экскурсии. Ни одного туриста, Майвор тоже куда-то подевалась. Он может бродить по пустым комнатам сколько вздумается.

— Хейс, Гарфилд, Артур…

А это гостиная. Желтое ковровое покрытие на полу, циклопический диван и три вмонтированных в стену телевизора. И никаких преграждающих вход веревок — заходи и делай что хочешь. И он даже не входит, а поднимается над полом и, паря и покачиваясь в воздухе, подлетает к стеклянному журнальному столику у дивана, за которым сидит белая фигура.

— Кливленд, Гаррисон, Клив… Клив… ленд.

Вот и конец.

Белая обезьяна. Огромная белая обезьяна, она сидит, опершись передней лапой, или, кажется, у обезьян это называется рукой… сидит, опершись белой волосатой рукой о колено. Круглые черные глаза словно засасывают Дональда, красный туман в глазах становится бордовым, а черные шары обезьяньих глаз все ближе.

Дональд на секунду приходит в себя. Прежде чем идти к обезьяне, ему хочется еще раз краем глаза увидеть мир, который он покидает.

По полю идет какая-то фигура. Белая фигура, он такую уже видел. Направляется к нему.

На какую-то секунду ему показалось, что это та же самая обезьяна, которая только что сидела у телевизора, и он решил все же нанести ей последний удар. Попытался сжать пальцы в кулак — и не смог.

Белый фантом подошел совсем близко, остановился и небрежно произнес:

— Послушай-ка… У меня есть предложение.

Ни Леннарт, ни Улоф в дате не уверены. Скорее всего, весна девяносто восьмого. Улоф утверждает, что той самой весной Улоф Юханссон ушел с поста председателя партии центра. Значит, девяносто восьмой. А Леннарту кажется, что в том году собаку Холмберга загрыз волк, то есть по его расчетам — девяносто девятый. Но вполне может быть, что и в девяносто седьмом.

Но в апреле — это точно. Фермеры с соседних хуторов каждый год собирались в конце апреля на дровяную субботу. Зимой павшие стволы свозили из леса и сваливали на опушке, рядом с наделом Леннарта. А когда становилось более или менее тепло, все соседи собирались, пилили и кололи лес, а потом делили дрова между собой.

Большая циркулярная пила и дровокол, работающие от тракторного компрессора. Готовые дрова складывали во все растушую кучу, а потом каждый брал, сколько ему нужно на зиму, и отвозил на свой двор под навес, чтобы к зиме дрова как следует просохли.

Работать командой было веселей. Все время менялись: в течение дня каждый успевал поработать и с пилой, и с дровоколом, подносить, уносить, складывать на ленту самодельного конвейера.

Но в этот день вышло так, что Леннарт и Улоф оказались в одиночестве. Кто-то заболел, другой сломал ногу, к третьему неожиданно приехали родственники, у четвертого телилась корова. В полдень они посмотрели друг на друга — придется делать всю работу самим. Не то чтобы невозможно — возможно, конечно. С пилой и дровоколом вполне можно управиться вдвоем, но времени уйдет намного больше.

Что делать? А что делать — надо пилить.

Через полчаса они нашли ритм. Куча дров на другом конце конвейера росла с такой скоростью, что можно было подумать: работают не два человека, а три или даже четыре.

Циркулярка с воем вгрызалась во влажные стволы, дровокол со смачным хрустом раскалывал чурбаки на четыре части, громыхал транспортер. Леннарт и Улоф работали как оглашенные, пространство словно окуклилось в пузырь, в котором не было никого и ничего, кроме них двоих и работающих машин.

В половине третьего они сделали перерыв на четверть часа. Посмотрели на результаты работы, заулыбались и молча покивали друг другу. А когда в пять часов решили закончить, оказалось, что перепилили и перекололи больше половины стволов.

Улоф выключил мотор трактора. Гидравлический компрессор умолк, прекратился натужный вой циркулярной пилы. В лучах низкого солнца береста казалась розовой, свежо пахло опилками. Леннарт и Улоф присели на скатившееся с пирамиды бревно. Наверняка Агнета и Ингела уже приготовили ужин, но они не торопились — хотелось еще полюбоваться результатами хорошей работы.

— Глянь-ка, — Улоф кивнул на огромный ворох готовых дров.

— Ну да, — сказал Леннарт. — Неплохо, а?

Они еще посидели немного, наслаждаясь вечерним покоем и тишиной. Мышцы приятно ныли. И именно тогда между ними проскочила искра. Они часто встречались и на работе, и семьями, но тогда впервые для обоих стало ясно — они самые лучшие, самые верные друзья.

То, что было сказано, мог сказать любой из них, но сказал Леннарт — он вообще был более говорлив.

— Улоф, — сказал он. — Я тут подумал про одну штуку…

— Да?

— Или… я про эту штуку и сейчас думаю.

— Ну?

Леннарт отряхнул опилки с рабочих штанов и огляделся, будто опасался, что кто-то их подслушивает.