Йон Линдквист - Химмельстранд

У нее были влажные волосы, наверняка только что из душа. И не вытерлась как следует — на спортивном костюме влажные пятна.

У него мгновенно возникла эрекция. Он с мучительным чувством то ли стыда, то ли застенчивости сунул руку в карман брюк и прижал член к животу, чтобы скрыть ее.

— Привет.

— Привет, — тихо сказала Анетт. — Все нормально?

— Само собой… Немного прохладно, но… — он запнулся и покраснел, не зная, как продолжить разговор.

— Да, по вечерам прохладно, — сказала Анетт. Голос ее прозвучал странно, точно гортань ее была зашнурована наподобие футбольных бутсов. Она покачала головой и с сожалением в голосе произнесла: — Послушай, Петер…

Может быть, именно то, что она назвала его по имени, — подтвердила тем самым, что все это происходит наяву, а не во сне, — придало ему решимости сделать то, что он сделал. Вынул руки из карманов, обхватил ее голову, прижал к себе и поцеловал в губы.

На какую-то секунду ему показалось, что он все неправильно понял — она плотно сжала губы. И вот он стоит, упершись вибрирующим от напряжения членом в живот тренера сборной… какой стыд! И мало того, что стыдно, — если она даст делу ход, прощай еще не начавшаяся карьера в сборной страны…

Но уже в следующий миг все изменилось. Конечно, он и до этого целовался с девушками, два раза — но больше по обязанности, праздничный флирт, не более того. Но здесь было что-то совершенно другое. Когда губы Анетт раскрылись, когда она ответила на поцелуй, ему показалось, что все тепло ее тела перелилось в губы.

— Иди за мной, — сказала она.

Они вышли в коридор с раздевалками. Шли рядом, их тренировочные костюмы с волнующим шуршанием терлись друг о друга. Лампы в коридоре были погашены, а свет одинокого прожектора на футбольном поле сюда почти не достигал. Только слабо светились катафоты на костюмах. А когда Анетт открыла одну из раздевалок, пропустила его вперед и заперла за собой дверь, стало совершенно темно.

Здесь было жарко, воздух пропитан влагой из душевых кабин. В темноте все чувства обостряются, и Петеру, наверное, на всю жизнь запомнился запах геля для душа и какой-то дезинфицирующей жидкости из туалетов. Где-то капал кран. У Петера в голове назойливо, как комар, жужжала та же мантра — здесь и сейчас, но он не знал как . Жарко дыша, обнял ее за бедра, погладил ягодицы, но она отстранилась.

— Не надо. Разденься.

Он стянул с себя куртку и брюки и по шуршанию понял, что она сделала то же самое. Мало того — она стянула куртку через голову, отчего в волосах проскочило несколько еле заметных искорок. Он никак не мог сообразить, что это за гель, — «Ахе»?

— Ложись, — тихо приказала Анетт.

Петер много раз пробовал представить свой сексуальный дебют, но никогда не думал, что он будет таким. Но когда он в полной темноте лег на влажный пол, внезапно понял, что это куда лучше всех его фантазий. Это всерьез .

Мужской его орган буквально лопался от напряжения, ему даже показалось странным, что он его не видит. Казалось, что член раскален докрасна, и, если на него брызнуть водой, он зашипит. Но Петер ничего не видел, кроме плотной, вибрирующей темноты. Его окатила волна ее запахов. Она оседлала его, помогла направить член и начала медленно раскачиваться.

Это было так прекрасно, что Петер перестал дышать. Куда-то исчез бетонный пол, и стен как будто не было… только когда перед глазами заплясали желтые молнии, он сообразил, что едва не потерял сознание из-за недостатка кислорода. Он судорожно вдохнул, вошел в нее как мог глубоко, и ему представилось, что он занимается любовью не с Анетт, а с окружающей роскошной, безграничной чернотой. Он ощупывал ее далеко не совершенное, с валиками жира тело, но оно ему казалось пределом совершенства, потому что это было тело мрака.

Он даже не старался продлить наслаждение, не пытался выказать себя любовником высшего класса, не сдерживал оргазм — и потом не мог сказать, сколько времени прошло до того, как все его тело до кончиков пальцев напряглось до состояния почти невыносимой судороги, закончившейся облегчающим взрывом. Уронил руки, голова упала набок, широко открылись глаза. Пронзивший его электрический ток словно бы зажег лампочку, и он увидел перевернутый плакатик с надписью: « Последний гасит ». Вдохнул на всю жизнь запомнившийся запах пота и геля и потерял сознание. Воссоединился с темнотой и влагой.

Двадцать два года назад. Двадцать два года и десять месяцев.

Они оделись в темноте, разошлись в темноте и на следующий день старались не глядеть друг на друга. Прошло несколько лет, у него было немало любовниц, он искал повторения, пока не понял — тот, первый, опыт был и навсегда останется непревзойденным.

В воскресенье Петер специально зашел в их раздевалку. У выхода рядом с выключателем висел написанный от руки плакатик. «Последний гасит». Он сорвал его и сунул в карман с намерением хранить вечно, но в бесчисленных переездах потерял.

А теперь, вцепившись в руль и упершись ногами в пол, он сидит в машине Дональда. Запах пролитого виски смешивается с запахом геля для душа, дезинфекции и с запахом тела возбужденной женщины. Там, в этом живом, зовущем мраке, — его место. Там есть все, что ему надо.

Кивнул сам себе, завел мотор и уже приготовился включить скорость, как что-то изменилось. В салоне машины потемнело, и он услышал странные звуки. Наклонился, посмотрел на небо и увидел, что верхний край стены начал менять форму. От нее отделялись клочья мрака. Они плыли по небу, росли и сливались. Стало почти темно. И стало понятно, что это за звуки — многоголосый крик боли.

— Что… что за дьявол…

К нему бежали люди. Вернее, не люди, а почти полностью обгоревшие скелеты людей. Кости их были кое-где прикрыты лоскутьями сожженной кожи. Они бежали быстро, но странно, судорожными рывками. Они бежали к машине и кричали от боли.

Стефан, Карина и Эмиль вернулись в лагерь. Остальные уже собрались около кемпера Изабеллы. Убедившись, что хуже ей не стало, что непосредственной угрозы жизни нет, Изабеллу отнесли в вагончик и положили на кровать.

— Неплохо бы и Петеру вернуться, — сказал Леннарт. — Лучше бы.

Все поняли, что Леннарт имел в виду, — он боялся оставлять Изабеллу наедине с Молли. До того она, не отрывая глаз, смотрела на лежащие на траве четыре фигуры, а когда те поднялись, вдруг вспомнила о матери и заявила, что хочет посидеть с ней и подержать за руку. Отказать невозможно, но на душе кошки скребут. Что-то тут неправильно.

И еще эти четверо. Коммивояжеры. Их старомодные костюмы должны были бы чуть не насквозь пропитаться кровью, а они выглядели так, будто их только сейчас принесли из чистки. Даже на брюках появились стрелки. Раньше они выглядели совершенно одинаково — диффузные, безликие фигуры, а теперь приобрели индивидуальность: у одного уши торчат, у другого вырос длинный прямой нос.