Татьяна Корсакова - Лабиринт Медузы

Падать было сначала страшно, а через мгновение больно. Но испугалась Ника не за себя, а за Ариадну, первым делом схватилась за медальон, проверяя, цел ли он, и только потом схватилась за разбитую коленку. Похоже, коленке досталось сильнее, чем медальону. Больно и обидно было до слез. А Ариадна уже мурлыкнула в наушнике:

– Олег Троекуров, гость. Вадим Лазицкий, гость. Расстояние до объектов три метра.

Объекты были близко. Так близко, что если бы захотели протянуть руку, то дотронулись бы до Никиного плеча. Но они не захотели.

– Ой, снова навернулась, – сказал тот, кого Ариадна назвала Троекуровым. – Что ж ты такая неловкая-то? Откуда вас таких вообще вытаскивают?

Она бы ответила откуда. Если бы не было так больно. И если бы не слезы. Ничего, она еще ответит. Придет в себя и скажет что-нибудь язвительное. А пока нужно просто переждать. Эти двое уйдут, и они с Ариадной снова отправятся в путь.

– Ну, чего расселась, тупая корова? Не видишь, мы хотим пройти?!

Троекуров приблизился, и тот, второй, приблизился тоже. А Ника обиделась. Вот на эту «корову» и обиделась. Потому что никакая она не корова. И размеры на ярлычках ее новых вещей это подтверждают. Но для Троекурова это не аргумент. Не будет она тупой коровой, так будет слепой курицей…

– Ой, забыл! Ты ж и в самом деле не видишь. – И еще один шаг ей навстречу, и на затылок ложится ладонь. Пальцы скользят медленно, даже ласково, а потом больно впиваются в волосы, тянут вверх.

– Олег, ты что?.. – Это Вадим. Он растерян и, кажется, смущен, но не настолько, чтобы заступиться или просто помочь.

– Я ничего, Вадик! Я расчищаю нам с тобой дорогу. Тебе разве нравится, когда тебе под ноги падает всякая шваль?..

Никто – даже мама! – не называл ее швалью. Маме удавалось обходиться другими, не менее обидными, но менее оскорбительными словами. Никто не дергал ее за волосы и не волок волоком по каменным плитам пола. Никто не причинял ей боли так сознательно и так методично!

Что-то вспыхнуло! Словно бы в голове взорвалась маленькая вселенная. Взорвалась и осветила черный Никин мир ослепительно белым. В этом белом она увидела силуэты. Один подальше, другой совсем близко. Бить нужно было в того, кто близко, кто тянет ее за волосы вверх и насмехается. Если ударить туда, где пульсирует черный сгусток, он остановится. Ника знала это наверняка и уже была готова ударить…

– …Убери от нее руки! – Третий силуэт. Не белый и не черный, подсвеченный чистым серебряным светом. Серебряным… – Я сказал, убери от нее руки, пока я их тебе не сломал.

Не нужно. Она может сама. Она точно знает, на что способна. Одного удара хватит. Удара хватит, но как быть со взрывной волной, той самой, что вскипает внутри и рвется наружу? Кому еще она может навредить? Может ли она навредить этому… Серебряному?

Наверное, ей не нужно было думать, а просто ловить момент. Но она опоздала. Вся та ярость и сила, что рвалась наружу, взорвалась у нее в голове. И снова стало темно…

…Он не приходил в себя долгих шесть дней, не умирал, но и не оживал. И она балансировала на этой зыбкой границе рядом с ним – еще не мертвая, но уже и не живая. Обессиленная, обескровленная… Наверное, если бы не старуха, рано или поздно они оба переступили бы черту между жизнью и смертью, но старуха держала цепко. Она связала их руки бусами из ракушек, острые края которых больно царапали кожу, напоминали о жизни, не позволяли умереть окончательно.

Он очнулся раньше, потянул за бусы. Или просто потянулся. И она, пойманная на их острый крюк, очнулась следом. Даже побывав за чертой, он все еще был красив как бог. Его глаза чернели, как самая темная южная ночь. Так же темны и так же загадочны. Он бы заговорил с ней, если бы не старуха. Старуха потянула за бусы с такой силой, что порвалась нить, и ракушки просыпались на земляной пол хижины.

– Вернулись, – сказала не то зло, не то удивленно. – Небось, голодные?

Она выхаживала их еще три дня. Как малых детей. Несмышленых, непослушных детей. Силы возвращались. К нему – быстрее, к ней – медленнее. Он встал на ноги первым. Встал, вышел из хижины, и ее сердце остановилось.

– Он вернется. – Старуха сидела у окна, чинила ветхую сеть. – Вы теперь связаны. Так уж вышло.

Связаны. Никс и сама чувствовала эту тонкую, но крепкую нить, что соединила их в единое целое.

– Спасибо. – Сил пока хватило лишь на одно слово.

– Не благодари. – Старуха отложила сеть. – Не благодари, потому что я не знаю, хорошо это или плохо, дитя.

Она знает! Это хорошо! Это чудесно! И невидимая нить подрагивает, соглашаясь.

Его звали Димитрисом.

– Я Димитрис, – сказал и улыбнулся, а потом протянул ей удивительной красоты ракушку. – А ты?

– Никс… – Ей никогда не нравилось собственное имя. Имя, означающее ночь, темное как… как его глаза.

– Красивое. – Он снова улыбнулся, а потом добавил: – Как ты.

Вздохнула у окна старуха, зашуршала сетями, заворчала что-то на непонятном языке, а потом и вовсе вышла вон из хижины. Это хорошо, что вышла. Наверное, при старухе Димитрис не решился бы ее поцеловать. А она не позволила бы себе принять этот поцелуй. Но старуха вышла, и в это самое мгновение они все друг про друга поняли. И невидимая нить, что связала их, натянулась и зазвенела как струна.

Их жизнь изменилась с той самой минуты. Одна на двоих, неделимая. Вот такая теперь была их жизнь! Когда Димитрис полностью оправился, они ушли с Костяного мыса. Старуха злилась, хватала их то за руки, то за невидимую нить, тянула назад, делала больно им обоим.

– Тебе нельзя к людям, дитя! – В голосе старухи гудели ветра. Не ласковые южные, а суровые северные. От взгляда старухи холодел затылок. – Ты еще не готова!

Она готова. Она победила в битве с морем! Что может быть страшнее моря?

Никс так и спросила и взгляд старухи выдержала.

– Люди, – сказала старуха шепотом. – Страшнее моря могут быть люди, дитя.

Она их отпустила. Выпустила из заскорузлых пальцев невидимую нить, отозвала ветер, отвернулась. И на мгновение – всего на мгновение! – Никс почувствовала себя предательницей.

А отец обрадовался! И ей, своей блудной дочери. И Димитрису. Наверное, Димитрису даже больше. Отцу всегда хотелось сына. Какой прок с дочери? С ней даже не выйдешь в море, не порадуешься богатому улову, не поговоришь по душам. С ней – нет, а вот с Димитрисом – да.

Никс не обижалась. Да и с чего ей обижаться, когда все так хорошо, когда усмиренное море сделало ей такой волшебный подарок!

Море. О том, какие сокровища оно прячет на своем дне, Никс стала задумываться не сразу. Раньше ей не нужны были сокровища, раньше ей всего хватало. А теперь, рядом с Димитрисом, захотелось вдруг стать красивой. Чтобы он радовался и восхищался всякий раз, когда останавливал свой взор на ней, любимой жене.