Максим Далин - Молчи!

Знаешь, я об этом ещё никому не рассказывал.

И тебе бы не стал, если бы того… если бы не одно обстоятельство, в общем. Удачно мы с тобой столкнулись сегодня.

Только налей мне ещё. Э, не жалей. Ну да, полный. Да не суй ты мне помидорину эту, я не обедать собираюсь. Я, пока не нажрусь в хлам, вообще говорить не могу, а тем более — говорить долго.

А вот тебе — не надо. Тебе надо выслушать и понять, это лучше на трезвую голову. Хоть относительно.

Что, скажешь — больной, да? Со справочкой, как говорится? Да ещё и пьяный бред несу? Небось, думаешь, сейчас буду тебе изливать, как страдал, когда они умирали? Ну, положим, страдал… но не о том речь. Дело вообще не в том, что я там переживал, дело в том, что я видел.

Понимаешь?

Ладно.

Я, значит, видел. И первый раз увидел лет в шесть. Да, до школы ещё.

Не знаю, что там другая мелюзга запоминает из своего золотого детства — и насколько чётко. Я помню очень… очень… Будто вчера было. Врезалось.

Гулять я в шесть лет уже бегал один. Да ты помнишь, какие были времена: застой, тишь да гладь, развитой социализм, так сказать, никаких происшествий. Родители и не беспокоились; что там — тихий двор, зелёный… рядом, правда, стройка, но так и что с того. Все пацаны пропадали на улице до темноты.

И никто ведь ничего не боялся, ха! Ты понимаешь — смелые советские дети! Ни кощеев, ни бабок-ёжек, ни привидений, ни маньяков — море по колено. Мой отец был старой закалки, упорный материалист, и я от него недалеко ушёл. Бабке, бывало, на нервы действовал — объяснял ей, что бога нет… И воображение у меня было нулевое. Другие дети как-то инстинктивно побаиваются темноты, не лезут туда — а мне плевать. Я был спокойный, как слон.

До того случая.

Дело было, кажется, летом. Мы играли на стройке, в царя горы, что ли, на куче песка — и тут мне приспичило по малой нужде.

Бежать домой глупо и далеко; я решил, что лучше сбегаю в недостроенный дом — да мы все так делали. Благо никаких строителей мы там не видали — такой долгострой мог годами тянуться — и не беспокоились, что кто-нибудь из взрослых заметит и разорётся.

И я заскочил в парадное, там и двери-то пока не навесили. Внутри, нам, мелюзге, интересно было: ни перил ещё, ни стёкол, голый бетон, гулко, как в пещере, от шагов — такое шелестящее эхо. Совершенно невозможно тихо пройти. Сумрачно, сыровато, воняет мочой и кошками. Сейчас бы вменяемый ребёнок туда не сунулся, но тогда мне было только занятно.

Я уже было выбрал местечко потемнее. И вдруг…

Налей ещё. Нет, не хватит. Мне надо договорить. Налей, не спорь.

Ну так вот. Я почувствовал, что у меня за спиной кто-то есть.

Не услышал. Кроме себя, я вообще ничего не слышал. Но что-то изменилось. Тень, что ли, дёрнулась или ещё что… в общем, изменилось и изменилось нехорошо.

Мне стало нехило не по себе. Но отец в таких случаях говорил: «Повернись да посмотри! Сразу увидишь: всё ерунда. Ветер, там, ветки. Тени. Пустые страхи». Я и повернулся.

Понимаешь, я был готов смотреть вдаль… а оно… в общем, прямо рядом. Рука эта, ладонь, громадная, как лопата, дымчато-серая, даже, вроде, полупрозрачная, как рентгенограмма, костлявая — и кости просвечивают. Прямо перед лицом.

Это подняло руку — и я проследил глазами.

Ещё лей. Брось. Я трезвый. Не берёт.

Так вот.

Тихое-тихое. Там нельзя было пройти, не нашумев, но оно смогло. Без единого звука.

У него, вроде, вообще не было туловища. Длиннющие руки, длиннющие ноги, серые, полупрозрачные, гибкие, как резиновые шланги — и какая-то штуковина, вроде грудной клетки с рёбрами наружу. Ноги, по-моему, росли прямо из этих рёбер. И длинная голова, сплюснутая с боков, лысая, без ушей и глаз — но оно видело меня и без глаз, я уверен, и без ушей слышало. Рот — узкая сжатая полоска. И к этой полоске оно поднесло когтистый палец.

«Молчи!»

Я попятился. Оступился. Чуть не ляпнулся назад себя, еле удержался на ногах — и уже на улице дал дёру. Кажется, меня звали приятели, но я был как оглушённый, у меня это лицо серое, нечеловеческое, стояло перед глазами.

Пока я к себе домой бежал, всё думал — вот схватит сзади. Но чувствовал: нет. Оно за мной не пошло, осталось там, на стройке. И пока я поднимался по лестнице, пока доставал ключ на верёвочке, пока дверь открывал — дикий страх отпускал. В квартире сообразил: штаны мокрые. Но не до того было.

Пришло понимание. Знаешь, такое взрослое понимание того, что мир — поганое место, а взрослые благостно врут, чтобы деток не пугать. И обида, горечь, тоска…

Я сидел, тупо перебирал солдатиков, пытался придти в себя. И вдруг услышал: ключ повернулся в замке. И мама закричала: «Дима! Дима!» — а в голосе натуральная паника. Я встать не успел — она подбежала, схватила меня в охапку, прижала… я никак не мог понять, откуда она знает.

А она знала не о том. Ей позвонили на работу.

И она сказала:

— Ты ведь ходил с Витей и Шуриком на стройку, да? Слава богу, ты вовремя ушёл! — и расплакалась. Навзрыд, как девочка.

Я к ней прижался и молчал. Не хотел знать, что случилось, вернее, уже знал, что случилось что-то скверное. Не хотел слышать, что именно, но мама сказала:

— На них упал бетонный блок. Если бы там был и ты, я бы не пережила.

Вот тут я всё и понял. Я понял, что та тихая тварь сидела в засаде и ждала. Я понял, что мне повезло — или не повезло — но от понимания легче не стало. Тогда я и замолчал первый раз.

Взрослые говорили, что у меня психическая травма. По врачам меня таскали, к невропатологу, к логопеду. Только я и рад был заговорить, но ничего не мог с собой поделать. Кошмары мучили. Иногда по нескольку ночей подряд почти не спал: стоило закрыть глаза — видел тварь эту, как она держит одной рукой раздавленную Шуркину голову, его кровь течёт между пальцами, сквозь ладонь… а другой рукой мне показывает: «Молчи!»

Молчи!

Как я мог говорить? Что я мог сказать? На меня иногда находило, что пацаны умерли из-за меня! И я молчал! Молчал!

Прости. Налей ещё. Да ладно, хоть половину налей. Я ещё не досказал, а надо. Важно.

В общем, я кое-как заговорил только лет через пять. А к тому времени, как ты в наш класс перешёл, я уже говорил ничего себе… Ну да, и тогда не был, конечно, записным трепачом. Это ты у нас трындел вовсю. Ага, стенгазету смешную сделали, я же твои шуточки записывал, а писал грамотно… С тобой мне хорошо было дружить: ты трепался, хохмил, а я слушал. Удобно.

Я тогда начал потихоньку забывать. Думал, всё уже. Осталось в сопливом детстве.

Снова накрыло на втором курсе. Что? А, да, точно. Когда Лизу убили. Помнишь?

Мы ещё по городу шлялись. Мы с тобой, Верка, Алина, Жека, Лиза и тот парень. Где она его только подцепила… Догулялись до того, что метро закрылось, попёрлись через полгорода пешком. Потом у парка стояли. Нам с тобой надо было домой через дворы, а Лиза сказала, что пойдёт через парк напрямик. Тот парень кивал и смеялся. Жека засвистел и свалил. А я…