Максим Далин - Качели

Родители должны бы были излучать ауру защищенности и покоя — а между тем, главная причина ужаса заключалась именно в них. Вера чувствовала себя хуже, чем в полном одиночестве.

Она прокралась через кухню, бледно и тускло освещенную непонятно чем. Отодвинула задвижку на входной двери. Дверь открылась бесшумно, как во сне. Лицо ощутило еле заметную разницу в температуре воздуха внутри и снаружи дома: мутная темень оказалась чуть прохладней, Вера почувствовала, как испаряются струйки пота с висков.

Пустое, беззвездное небо, не дыша, расстелилось над поселком, нелепым нагромождением каких-то темных конструкций, ощетиненных скрученной проволокой веток. Плоский лес вырезали из черного картона, наклеили на этот тусклый фон — а над ним висела нереально огромная, круглая, медная луна. Весь этот неумело и неумно сделанный коллаж уже сам по себе вызывал тоску — страх стал удушающим, как ядовитый газ.

В мертвой ватной тишине по-прежнему скрипели качели.

Вера заглянула за угол дома, готовая увидеть что угодно. Любой неописуемый ужас.

На качелях сидела девочка. Просто девочка, не старше Веры. Ее белая футболка и светлые шорты сияли в глухой темноте. Светлая фигурка льнула к тросу, вытянув руку вверх, как, бывало, делала сама Вера. Качели качались еле-еле, мерно и печально поскрипывая.

— Ты здешняя? — спросила Вера, и голос канул во тьму без эха, бессильно и глухо.

— Теперь — да, — сказала девочка.

Звук человеческого голоса успокоил Веру; она подошла ближе. Волосы у девочки — легкие, русые, рассыпались по плечам. Худенькое личико. Глаза влажно блестят в темноте. Ей не спится, как и Вере? Душно?

— Душно, да? — спросила Вера.

— Мне теперь всегда душно, — сказала девочка грустно. — А тебе — нет?

— Нет… — Вера вдруг снова почувствовала горячий озноб, и тончайшие волоски на голых руках поднялись торчком, покалывая, как иглы у ежа. — Почему? Мне — только сейчас…

— Я не могла дышать, — сказала девочка, доверчиво глядя Вере в лицо. — Мне мешали его руки, понимаешь? Он держал меня за горло, чтобы я не сопротивлялась. И теперь мне все время душно.

Вера невольно взглянула на ее шею. На матовой коже, белеющей в темноте, как молодая луна, медленно проступили темные следы пальцев, становясь под пристальным взглядом Веры все заметнее.

— Больно? — голос Веры сорвался, она кашлянула и повторила. — Больно?

— Уже нет, — сказала девочка, встряхнув головой. — Было. Я заблудилась в лесу, тут недалеко. Он мне помог выйти в поселок — выглядел добрым таким толстым дядькой… А потом спросил, хочу ли я пить. Уже тут, около дома…

Вера, окутанная черной шерстяной шалью ужаса, задыхаясь от тошной жары, оцепенела, замерла мышью, на которую упала огромная тень. Сил хватило только шепотом спросить:

— Давно?

— В позапрошлом году, — сказала девочка безмятежно. — Какая разница? Все равно мы с тобой ровесницы… Может, ты потом будешь старше меня, а может, и нет.

— Так не бывает.

— Для кого?

Вера замолчала. Качели тихонько поскрипывали. Девочка раскачивала их чуть-чуть; ее рука была по-прежнему вытянута вдоль троса — Вера теперь отчетливо видела на ней темные царапины от локтя до запястья. Лесной паучок шустро полз по светлой футболке.

— Как тебя зовут? — спросила Вера, наконец.

— Алиса, — сказала девочка. — Я знаю, как глубоко… как глубоко, — и постучала по земле носком поношенной туфли. — И еще много чего знаю. Мне только обидно.

— Обидно?

— Что я не закричала. Поэтому я и гуляю тут. Лешаки болтают, что я уже — как они, но они ничего не знают. Я с ними не откровенничала. А с тобой надо серьезно поговорить.

— Зачем? — спросила Вера. Хотелось думать, что снится путаный сон — девочка с прошлогодней листвой в потускневших волосах, в футболке, серой, в потеках чего-то темного, в шортах, заскорузлых от крови и грязи, серьезно, с тихим сочувствием смотрела на нее, грызя травинку с колоском на конце. Она не дышала; у нее не было голоса, кроме воображаемого голоса ночной темноты. На ее разбитые туфли выпала роса.

— Беги отсюда, — сказала Алиса. — Посто беги.

— Зачем? — снова спросила Вера, уже зная — зачем. Дом нависал над ней тяжелой черной громадой, в его тени корчились яблони, и тонкие, длинные пальцы темноты вытягивались из земли, оплетая стены, как побеги клематиса — хотели утащить дом вниз, под песок, под эту рыхлую болотистую почву, вместе со спящими — а может, в спящих-то и было все дело…

— Понимаешь, — сказала Алиса, — со мной все быстро кончилось. Он боялся, что я проболтаюсь. А с тобой… ты же не сможешь ничего сделать. И сказать ничего не сможешь. Никому. Кто тебе поверит? Он же — твой отец…

Вера смотрела на на тоненькие косточки ее пальцев, накручивающие прядь серой пыльной пакли у ключицы, Вера не смела поднять глаза к ее лицу — и ужас снова смешивался внутри с безнадежностью. Взгляды, прикосновения, сорвавшиеся слова, как монтажные куски, склеились в отвратительный фильм, в абсурдную драму, тем более кошмарную, что Вера увидала в главной роли себя. Глубоко упрятанное понимание вылупилось из хрупкой скорлупы страха — чудовищная бескрылая птица, голая, розовая, с полоской черных волос на обширном животе, сально ухмыляющаяся… Алиса соскользнула с качелей и неторопливо пошла к дренажной канаве. Длинная железная труба заменяла мост, ведущий с дорожки на дачный участок; она была вкопана в песок, засыпана утрамбованным гравием и заасфальтирована; в эту трубу, как в трясину, начали постепенно погружаться туфли Алисы. Она вошла в землю, как в воду — по колено, по пояс, по грудь, погрузилась с головой — и асфальт сомкнулся над ней. В неподвижном воздухе остался след запаха старой мертвечины, болота и чего-то, вроде папиного дезодоранта.

В позапрошлом году папин друг привез целый грузовик щебня, высыпал, потом его раскатывали сверху… В позапрошлом году, в это время папа ездил на дачу и один — за грибами…

Вера села на качели и принялась раскачиваться, глядя, как бледно сереет выцветшее на востоке небо. Воздух рванул волосы, футболку, плеснул холодом в горящие щеки, на шею, на голые колени… Верхушки берез дернул слабый, но живой ветер.

Мир стал конкретен, понятен и ужасен. Качели раскачивали маятник в душе: ужас — здравый смысл, ужас — здравый смысл, ненависть — любовь, ненависть — любовь. До первой электрички оставалось не более пары часов.

Скрип-скрип… Скрип-скрип… Скрип-скрип…