Елена Арсеньева - Ведьмин коготь [litres]

Женя закрыла сайт и отложила телефон.

Сане Григорьеву все-таки повезло. Он хоть отдельные буквы видел! А тут что же?! Алик Фрунзевич где-то разглядел слова о праведнике из Сарова, но Женя даже их найти не может. Конечно, последние строки более или менее разборчивы, но, скорее, менее, чем более… Не хуже чем в Лёшиной страшилке о соседке, которая нечаянно ведьмачить начала: никто в книге ничего не видел, кроме сплошной черноты, а она руки на страницу положила – и текст появился!

Руку положила на страницу…

Женя вдруг вспомнила, как она впервые делала массаж покойной свекрови. Положила руки на ее измученные плечи, подождала немного – и перед ней, словно написанный чьим-то четким почерком, возник медицинский текст с перечислением всех тех недугов, которыми страдала бедная Галина Ивановна. Потом точно то же самое испытывала Женя, когда к ней начали приходить соседки, жалуясь на свои хворости. И все эти хворости она видела, чувствовала, только не всегда могла точно описать, но, когда закончила училище, уже научилась правильно ставить диагноз, облекая свои ощущения в медицинские термины. А потом… а потом это как-то незаметно ушло! Случилось это, когда Женя профессионально занялась массажем, начала работать в салоне. Нет, она по-прежнему ощущала, где нельзя прилагать силу, чтобы не повредить больной орган, где, наоборот, требуется сил больше, чтобы его размять, однако с течением времени уникальная способность, унаследованная от деда Саши, которого называли чудо-диагностом, как бы сгладилась, смялась, растворилась в текучке, в истинной «лихорадке буден» (спасибо Маяковскому за это гнетуще-точное выражение!), когда оказалось слишком много посетителей, которые приходили не за диагнозом, а за решением конкретной проблемы, шли один за другим, и особенного внимания каждому уделять было особо и некогда.

А ведь наследство деда может и вовсе исчезнуть!

Это денег чем больше тратишь, тем меньше их становится. А с особыми способностями наоборот: чем чаще их используешь, тем крепче они делаются, а вот за невостребованностью могут обидеться и вовсе исчезнуть!

Остались они? Или все ушли?

– А если попробовать? – шепнула Женя, словно у самой себя спрашивала ответа. – Ну вот взять и попробовать?!

Ей стало так страшно, словно от ответа зависела жизнь. Причем не оставляло ощущение, что да, зависела, в самом деле зависела!

Руки задрожали, но она уже не дала себе передышки и, зажмурившись, опустила ладони на страницы тетради, прошитой ржавыми, железными, вросшими в бумагу скобками.

Страница была жесткая, неприветливая, замкнутая, оскорбленная, неласковая, неприступная. Женя чуть пошевелила пальцами, погладила покоробленную, сухую бумагу. Вздохнула, закрыла глаза…

Кожа привыкала к бумаге, а бумага привыкала к теплой, живой коже. Постепенно Жене стало казаться, что она касается не грязной страницы, а чьей-то ладони, осторожно протянутой навстречу. Казалось, эта незнакомая рука и рада бы прильнуть к Жениной, но побаивается… чего?

Женя вдруг вспомнила одну соседку – старую такую бабку, которая очень жалела Женю, у которой нет бабушки (да, так уж сложилось: мать ее отца умерла, рожая его, он и сам-то ее не видел никогда, а жена деда Саши, которую Жене никогда не довелось назвать бабой Тоней, покончила с собой по наущению того самого чудовища, о котором рассказывал дед) и пирожков ей некому испечь. Нет, не в пирожках дело: мама пекла их замечательно, – но в том, что бабушкины пирожки всегда особенные! И блины бабушкины, и оладьи, и холодец, и куличи, и котлеты, и пасхальные яйца обладают особенным, другим, невероятным вкусом, не похожим ни на что на свете… Словом, та соседка сначала все подсовывала Жене свои вкуснейшие пирожки, от которых невозможно было отказаться, даже если девочка только что вставала из-за стола, причем совершенно объевшаяся, – ну а потом они как-то незаметно подружились. Сидели иногда на лавочке перед домом, болтали, Женя о своем рассказывала, бабуля – о своем… И это ее «свое» была молодость – совсем другая, не такая, как у Жени, а молодость юной комсомолочки, которая приехала из теплой Одессы строить город на Амуре – в тайгу приехала, в неустроенность, к таким трудностям, которые и вообразить не могла! Но этот город, который в ее честь, и в честь всех тех, кто строил его вместе с ней, назвали Комсомольском-на-Амуре, стал ее судьбой, счастливой судьбой! Только в совсем уж преклонные годы переехала она к детям в Хабаровск, но в воспоминаниях ее жила тайга – еще не тронутая топорами молодых лесорубов, жил город – еще не построенный руками первых комсомольцев, жила улица, еще не названная проспектом Первостроителей, жила первая любовь, она же последняя, потому что оказалась на всю жизнь, и обо всем об этом она рассказывала Жене, которая жадно слушала, слушала… И о первых свиданиях в тайге, и о первых поцелуях рассказывала эта бабушка, чужая бабушка, которую Женя считала своей и на похоронах которой рыдала, как о родном человеке. Потом, прочитав у Марины Цветаевой стихотворение, которое называлось «Бабушке», в строках «Юная бабушка! Кто целовал Ваши надменные губы?» Женя увидела не «двадцатилетнюю польку» и «темного платья раструбы», а семнадцатилетнюю первостроительницу в ватнике и сапогах, которая не «в залах дворца», а в шатре из дикого винограда и лимонника, в зарослях маньчжурского ореха целуется со своим любимым лесорубом.

А с кем целовалась Евгения Всеславская – тезка и прапрапрабабушка?

– Юная бабушка, кто целовал ваши надменные губы? – прошептала Женя – и почувствовала, что жесткие страницы вдруг доверчиво прильнули к ее ладоням.

Это было, словно она произнесла некий заповедный, тайный пароль!

Там, под ладонями, что-то зашевелилось, там что-то трепетало, шептало, смеялось, жалобно вздыхало, и Женя еще долго сидела, ловя это ощущение, лелея его и боясь, что оно исчезнет, если она откроет глаза.

Наконец показалось, будто страницы-ладони все настойчивей жмутся к ее рукам, словно укоряя за нерешительность и требуя, чтобы она немедленно открыла глаза.

Женя подчинилась – и тихо ахнула, увидев разлинованный белый листок, на котором неровным почерком было написано:

«Сегодня начала новый дневник. Собственно, это не совсем дневник, то есть запись свершавшегося ежедневно, а просто описание того, что происходило на протяжении последних месяцев. Понятно, что в том состоянии, в котором я была, писать мне было невозможно! Жалею, что старые тетрадки выбросила, но на них и смотреть сил не было, пока лежала несходная. Ведь уж думала, что вовек не поднимусь, и всякое напоминание о прежней жизни, веселой, легконогой, быстроногой, и том, как бегали на Откос, смотреть ледоход на Волге, как танцевали в Дворянском собрании или на домашних вечеринках, как гуляли в Александровском саду, даже как на молебствиях стаивали в Строгановской церкви на Рождественской, было болезненно, не хотелось вспоминать о том чудесном времени, вот и велела маменьке все мои старые записки в печку швырнуть! Зря, конечно, но ведь я не в себе была и от неподвижности, и оттого, что все старания к моему исцелению оказывались напрасными, только зря мое неподвижное тело мучили. Ох, какие страшные времена были, даже не вполне верится, что они позади! Иногда просыпаюсь – и какое-то мгновение, перед тем, как поднимаю руку, ногу или на бок поворачиваюсь, окунаюсь в тот же ужас неподвижности, и слез неостановимых, и греховного уныния, и неверия в возможность обычного человеческого будущего, и затаенной мольбы о смерти. Для меня ведь просто стоять и то было невозможно, меня на какой-то тачке возили, а все глазели, глазели на меня, не то с жалостью, не то с любопытством, и до меня долетали шепотки, не иначе, мол, сильно позавидовала подружке своей, вот Господь и наказал. Но это неправда! Неправда! Я не завидовала Наде, мне даже Степан Артемьев, жених ее, не нравился! И вот этот балкон… Этот проклятый балкон!..»