Елена Арсеньева - Ведьмин коготь [litres]

– Слушайте, может быть, зря я все это затеял? – пробормотал антиквар, открывая перед Женей заднюю дверцу. – Я не ожидал такого впечатления…

– Да ведь это впечатление – самое верное свидетельство того, что вы все затеяли правильно и вовремя, – шепнула Женя (таксист таращился не то с любопытством, не то испуганно). – Давайте, давайте тетрадку!

Алик Фрунзевич отдал пакет, но дверь закрывать не спешил:

– Женя, если вам понадобится помощь… Я теперь чувствую ответственность за вас. Помните, я в любую минуту готов вам помочь чем смогу. Деньгами или…

Она хлопнула глазами, глядя снизу вверх.

– Или оружием, – быстро склонившись к ее уху, выдохнул антиквар, улыбнулся прощально и, приказав таксисту:

– Подожди минутку! – захлопнул дверцу.

Таксист высунулся в окно, к которому подошел Алик Фрунзевич, и что-то принял из его рук.

– Погодите, не надо, я сама! – вскинулась было Женя, но автомобиль уже тронулся, и черная фигура антиквара осталась позади.

Через несколько минут машина остановилась около салона, и Женя самолюбиво спросила:

– Сколько я вам должна?

– Боже упаси! – испуганно обернулся к ней водитель. – Вы что?! Мне жить не надоело! И если он , – это местоимение было произнесено с дрожью в голосе, – спросит, вы обязательно подтвердите, что я денег с вас не взял! Скажете? Ладно? Договорились?!

– Договорились, – кивнула Женя, выходя из машины и прижимая к себе коричневый сверток, в котором находился дневник Евгении Всеславской.

Нижний Новгород, наши дни

Еще поди-ка найди ту самую «Митину девочку», которой следовало помочь и с которой приключилась какая-то беда! Трапезников не понял хорошенько, что это было, просьба или приказ, однако воспринял и то, и другое серьезно: спешил в Нижний («Митина девочка» находилась там, в этом он был уверен) изо всех сил, даже времени на выяснение отношений с арзамасским заправщиком-вредителем тратить не стал! Однако вскоре Трапезников пожалел об этом, потому что с мотором начались какие-то траблы, которые его стремительную гонку мало сказать задержали – превратили в сущий бег трусцой, да еще и с препятствиями.

Не то чтобы снова косячили приборы или исчезала горючка, нет! Создавалось впечатление, что машину натурально испортили, причем не физическими усилиями, что-нибудь в ней отвинтив или продырявив, а именно навели на нее порчу… То джип останавливался без всякой причины, и нервные попытки Трапезникова разобраться, в чем дело, пользы не приносили: внешне все было, как уже сказано, в полном порядке. Ну а потом машина трогалась с места так же самостоятельно, можно сказать, своевольно, как и останавливалась. Однажды она начала двигаться, когда Трапезников, совершенно измученный безуспешными усилиями сдвинуть ее с места, нервно курил в сторонке на обочине и уже набирал номер автосервиса, чтобы вызвать техпомощь. Дозвониться не успел – джип взревел вроде бы безнадежно заглохшим мотором и резво пустился в путь. Трапезников догнал бродягу и вскочил на ходу только каким-то чудом!

Иногда начинало казаться, что, когда он сидит за рулем и вроде бы даже что-то там нажимает, переключает или поворачивает, автомобилем управляет не он, водитель, а кто-то посторонний, обладающий весьма причудливым чувством юмора: этот мерзкий тип так и норовит, к примеру, не просто на обочину съехать, но обязательно врезаться при этом в дерево, а не то броситься под откос, если таковой в наличии; или жаждет свернуть под какой-нибудь трейлер-многотонник, вполне способный оставить от джипа если не одно лишь печальное воспоминание, то мокрое место уж точно; или, совершенно неожиданно для Трапезникова, пытается увеличить скорость и этак резвенько вильнуть на встречку, чтобы «поцеловаться» с двухэтажным пассажирским автобусом…

Словом, подъезжая к Нижнему Новгороду, Трапезников нарушил столько правил, сколько в пятнадцатилетней жизни своей водительской не нарушал, а также столько молитв вознес небесам, сколько в тридцатипятилетней жизни своей на этом белом свете не возносил. Можно было только удивляться, почему его на каждом из многочисленных постов не пытаются остановить гаишники, чтобы и права отнять, и оштрафовать, а то и наручники сразу надеть, вызвав при этом «Скорую» с психиатрами, ибо нормальный человек, если он не чокнутый московский мажор, так ездить просто не может и права не имеет!

Видимо, святые небесные силы на этом отрезке жизни Трапезникова оказались все-таки сильней бесовщины, которая влачилась по его следам с того мгновения, как он выбросился из окошка некоей опочивальни и кинулся наутек из Сырьжакенже! А бесовщина эта была сильна: Трапезников непрестанно чувствовал тянущиеся к нему чьи-то злобные руки, столь же омерзительные, ледяные, обглоданные смертью, как руки Валентины там, в постели, из которой он бежал быстрее лани, быстрей, чем Подколесин от невесты…

Да, Подколесин бежал от невесты, а Трапезников – от жены, и мысль об этом, стыд от этого не давали ему покоя. Однако если совесть угрызала за трусость и за то, что покинул Валентину в опасности, то инстинкт самосохранения вставал на защиту и воскрешал в памяти жуткие картины ее ласк…

То есть его как бы склоняли к некрофилии?!

Представлять, что с ним сталось бы, если бы он вовремя не заметил ее мертвенного червивого оскала, не хотелось: мороз так и драл по коже!

Сам по себе Трапезников отнюдь не был человеком рефлексирующим и склонным к самокопанию: он не пережевывал днями и ночами тягостные или даже просто неприятные воспоминания, а избавлялся от них – или с легкостью, или жестким волевым усилием, но избавлялся-таки. В этом смысле он вполне следовал совету Шекспира: «Не будем позволять воспоминаньям нас тяжестью прошедшей нагружать!» О нет, само собой, он не мчался по жизни, играючи расшвыривая со своего пути беды и проблемы, однако если был одержим некоей целью или озабочен решением какой-то задачи, все помехи мог как бы отложить в долгий ящик и вернуться к осмыслению их позже – когда найдется свободное время. Рано или поздно это время находилось, и Трапезников разбирался в своих отложенных проблемах, по мере сил их решая, а также находил (или не находил) общий язык с собственной совестью.

Однако сейчас ситуация была гораздо тяжелее всех тех, с которыми Трапезников сталкивался раньше. Он бежал, спасая свою жизнь, бросив на растерзание чудовищному Верьгизу самого близкого и дорогого человека – свою жену. Да, обстоятельства всячески извиняли его… но легче Трапезникову от этого не становилось. И весь день его нет-нет да и жалила мысль, что он просто спятил. Спятил от усталости, от волнения, а может быть, Чертогон чем-то опоил за ужином, чтобы повысить его плотский аппетит, чтобы он до полуночи непременно сделал свое мужское дело как следует, – однако зелье возымело противоположное действие: у Трапезникова помрачился рассудок, начались самые стопроцентные глюки, которые и заставили его броситься наутек, оставив Валентину в отчаянии и полном недоумении относительно столь неадекватного поведения любимого и любящего мужа.