Линкольн Чайлд - Город Бесконечной Ночи

— Сумасшедший, да, но надо отдать должное, это был человек необычайного криминального мастерства — крушил защиту, скрывался на виду, исчезал почти бесследно. Возьмите, к примеру, очень дорогую силиконовую маску, которую он, должно быть, использовал для того, чтобы сыграть роль Роланда МакМерфи. Дополните эти навыки чрезвычайным интеллектом, полным отсутствием сострадания и сочувствия и высокой степенью амбиций, и вы получите психопата высшей категории.

— Но кое-чего я все-таки не понимаю, — сказал д'Агоста. — Как он забрался в дом Кантуччи? Я имею в виду, что таунхаус жертвы представлял собой крепость: и специалист по безопасности Марвин, и все остальные утверждали, что только работник «Шарп и Гунд» мог пройти мимо сигнализацию и датчиков.

— Это не так уж сложно для такого компьютерного гения, как Озмиан, в полном распоряжении которого в любое время дня и ночи была целая команда хакеров, не просто очень хорошо оплачиваемых, но и подвергавшихся шантажу со стороны своего работодателя за их предыдущие хакерские преступления. И все это происходило в одной из самых продвинутых и мощных интернет-компаний мира, имеющей доступ ко всем новейшим цифровым технологиям. Посмотрите, что он и его люди сделали, чтобы оклеветать этого репортера, Гарримана. Дьявольски выдающаяся работа. Наличие под рукой такого мозгового центра, сделало бы проникновение в резиденцию Кантуччи не таким уж трудным делом.

— Да, это имеет смысл.

Пендергаст повернулся, чтобы уйти.

— Хм, Пендергаст?

Агент повернулся.

— Да, Винсент?

— Я думаю, что я должен перед вами извиниться.

Пендергаст вопросительно изогнул брови.

— Я был глуп, я отчаянно нуждался в ответах — все, начиная мэром и заканчивая всеми остальными, обещали надрать мне задницу… Я повелся на эту проклятую теорию мотивации репортера. И затем я отмахнулся от вас, когда вы попытались предупредить меня, что она была ошибочной…

Пендергаст вскинул руку, пытаясь заставить его замолчать.

— Мой дорогой Винсент, теория Гарримана на самом деле выглядела весьма привлекательно и отвечала всем фактам, но дальше этого дело не зашло, и вы не были единственным, кто принял ее. Урок для всех нас: все не так, как кажется.

— Это точно, — д'Агоста кивнул на ужасный ряд трофейных голов. — Я и за миллион лет не додумался бы до этого.

— Поэтому наш отдел поведенческого анализа не смог составить профиль убийцы. Потому что он не был, психологически говоря, серийным убийцей. Фактически он был sui generis .

— «Милый, добрый»? Вы о чем? Что за хрень?

— Просто старое латинское высказывание. Оно означает «уникальный, единственный в своем роде».

— Давайте уйдем отсюда, я не могу здесь больше находиться.

Пендергаст последний раз взглянул на пустую мемориальную доску со своим именем.

— Sic transit gloria mundi , — прошептал он на латыни.

Затем он отвернулся и быстро вышел из маленькой комнаты ужасов.

Они вернулись в обширную гостиную апартаментов Озмиана с ее прекрасными видами. Д'Агоста подошел к окну и глубоко вздохнул.

— Как бы я желал забыть некоторые вещи.

— Стать свидетелем зла — значит стать человеком.

Пендергаст присоединился к нему у окна, и они некоторое время просто молча любовались видом. Зимний пейзаж Нью-Йорка был залит бледно-желтым светом умирающего дня.

— Как это ни странно, но этот осел Гарриман был прав в отношении богачей, разрушающих этот город, — сказал д'Агоста. — Это даже в некотором роде смешно, что убийца оказался одним из них — очередным супер-богатым, отъявленным ублюдком, получавшим свои радости за счет жизни всех остальных. Я хочу сказать, вы только взгляните на это место! Оно вызывает у меня тошноту: все эти надменные задницы в своих пентхаусах, уверенные в том, что они господствуют над городом, только потому, что имеют лимузины, шоферов и дворецких…

Его голос внезапно оборвался, и он почувствовал, как его лицо заливает яркий румянец.

— Простите. Вы же знаете, что я не имел в виду лично вас.

И тут он впервые услышал смех Пендергаста.

— Винсент, если перефразировать высказывание одного мудреца: «важно не содержание банковского счета, а важен сам характер». Пропасть между богатыми и рядовыми обывателями — ложная дихотомия [44] Ложная дихотомия — ошибка в рассуждении (соответственно и в принятии решения), заключающаяся в упущении иных возможностей, кроме каких-то двух рассматриваемых. — и она-то и скрывает настоящую проблему: в мире много злых людей, как богатых, так и бедных. Вот э то и есть реальная пропасть — между теми, кто стремится делать добро, и теми, кто заботится только о себе. Деньги всего лишь усиливают вред, который могут нанести богатые, и, конечно же, позволяют им проворачивать свои темные делишки и злодеяния на виду у всех нас.

— Так в чем же ответ?

— Перефразирую другого мудреца: «Богатые всегда будут среди нас». Получается, что на этот вопрос нет однозначного ответа. Мы можем лишь постараться не использовать наши деньги в качестве инструмента угнетения и подрыва демократии.

Д'Агосту удивило то, куда завели их эти странные рассуждения.

— Да, но этот город, Нью-Йорк, меняется. Теперь только богатые могут позволить себе Манхэттен. Бруклин и даже Куинс катятся к тому же. Где обычные работяги, как я, будут жить через десять, двадцать лет?

— Для этого есть Нью-Джерси.

Д'Агоста вздохнул.

— Вы шутите, не так ли?

— Боюсь, что комната ужасных трофеев вызвала у меня неуместный сарказм.

Д'Агоста немедленно все понял. Это напомнило ему тех судмедэкспертов, которые, находясь рядом с выпотрошенной жертвой, лежащей на каталке, травили шутки о спагетти и фрикадельках. Так или иначе, им просто было жизненно необходимо неким образом изгнать ужас того, что они только что видели, и это достигалось неуместными шутками.

— Вернемся к делу, — поспешно сказал Пендергаст, — я должен признаться, что чувствую себя поверженным и получившим по заслугам.

— В смысле?

— Озмиан обвел меня вокруг пальца. Пока он не попытался подсунуть нам Хайтауэра, я и не думал, что он может быть нашим подозреваемым. Это будет беспокоить меня еще очень и очень долго.

Два месяца спустя.

Заходящее солнце золотило отроги отдаленной индийской гряды Гималайских гор, бросающих длинные тени на предгорья и каменистые долины. В штате Химачал-Прадеш у основания хребта Дхауладхар, примерно в пятидесяти милях к северу от Дхарамсалы, стояла тишина, только издали доносились звуки тибетских длинных труб, призывающих монахов к молитве.

Дорога выходила из кедровых лесов и вливалась в извилистый серпантин, вьющийся между неприступными скалами и утесами, начиная свое долгое восхождение к вершине Хануман-джи-Ка-Тиба или — как ее еще называли — Белой горе, самому высокому пику гряды, вздымавшемуся на высоту 18 500 футов. Примерно через две мили почти невидимая тропа отделялась от главной дороги и, уводя от подъема, огибала отвесный склон, как будто прорезанный в скале, после чего еще несколько раз делала сужающиеся повороты, от которых замирало сердце, пока, наконец, не доходила до скалистого мыса. На этом месте уже много сотен лет стоял большой монастырь, построенный из дикого камня и едва различимый на склоне горы, которая его окружала. Резные украшения его покатых бастионов и остроконечных крыш, выглядели почти полностью изношенными временем и погодой.