Елена Блонди - Глина [СИ]

— Лика, ты чего? Ну? Ты ведь… Классная ты. Всегда была. Я ведь…

И снова подшагивает, ловя в жесткое кольцо рук. Омахивая летним запахом волос — из детства.

— Уйди, Толян! — прошипела зло, прячась в тень дерева, через плечо его видя, как сверкают бледно под луной стены глиняного дома, — уйди, услышит щас этот твой Павлюся. Прибежит с ружьем.

— Ладно тебе, ладно, — отступил немного, встал рядом в черную тень. Хихикнул сдавленно:

— Не с ружьем. Топорик у него за дверью. Соседи говорили.

По локтям Лики побежали мурашки. Передернула плечами. Толян рядом совсем, касается руки своей — горячей.

— Ждать будем? Тогда надо отсюда уйти. Там за кустами лощинка маленькая, в ней удобно. И не видно ниоткуда. Если лежать на траве. А про топорик пошутил я, ну…

И вкрадчиво по коже горячими пальцами. Лика вырвала руку. И пошла по белесой траве к раскрытой калитке. Твердо ставила на каменную землю подошвы кроссовок. Сама удивлялась, что это вздергивает ее так сильно? Что? Но справиться не могла.

— Куда пошла, дура! — в голосе Толяна та же злость. Не его злость:

— Думаешь, бегать за тобой буду, тоже мне, фифа столичная!

И правда, следом не побежал. Шепот съелся ночным воздухом.

Страх окружал Лику кольцом жестких рук, вел. Одна. Лишь на вытоптанной полянке перед входной дверью фонарь на кривом столбе. Роняет свет на воду в старой ванночке, на корыто с развороченной глиной. Все это сбоку, а страх привел и поставил перед круглым окошком, обрамленным гладкими раковинами. Подоконник широким язычком нависает над кругами орнамента из мелких стекляшек и осколков раковин. И в самом центре — неровным зрачком — бочок пластмассовой куклы. Изгиб спины и ножка босая, а все остальное утоплено в глине. Вмазана в рыжее, тонет, оставляя вместо бывшего магазинного жалкую нежность, тонкую, ловящую глаз.

Лика стояла, смотрела на бледный бочок, взглядом пыталась пробиться глубже, уговорить себя — всего лишь кукла, сломанная к тому же. Рука где? Голова? Стало трудно дышать, когда представила, что голова там, внутри, и глина плотно прилегает к раскрытым бессмысленным глазкам, к розовому глупому рту. Метнулась уставшими глазами и увидела — от фигурки — следочки по стене. Маленькая босая ступня с круглыми пальчиками, топ-топ…

Потянулась за следами, тихо пошла вдоль стены. До смутно белеющей ручки, вот она, в локте чуть согнута, пальцы топырит — туда-туда, дальше… К белому тапочку с куклиной ножки.

Перед черным зевом входной двери постояла, глядя на вторую ручку, что показывала внутрь. Поняла без мыслей — так надо, да. И дверь открыта…

Вошла, держась рукой за влажную стену, привыкая к тусклому свету, сочившемуся из теплого глиняного нутра.

Павлюся сидел в кухне. Слышал тихие шаги, но головы не поднял. Вертел в грязных руках рваное игрушечное платье. Только гудение в мозгу все сильнее, когда напрягался плавно, дому приказывая — куда вести. Приготовленные ножницы поблескивали на клеенке распахнутыми лезвиями, оттертыми от ржавчины. Шапку он снял, и расчесанные серые волосы висели, закрывая резкие складки небритых щек. Ну, успеет побриться, после спальни — успеет…

Когда гудение стихало, слышал, как тихо ступают ноги в кроссовках, как отзывается шорохом стена на тонкие пальцы. Радовался за дом. Ему ведь женская ласка нужна. Павлюся — добытчик, защитник. Воин. А кто-то должен вот так — рукой узкой, с любовью. Он уж давно понял, что дом повзрослел и ему это вот надо. Женское.

Смотрел на ситец в руках, на крошечные оборки цвета серединки белых нарциссов и слушал. Будто сам вел и показывал. Вот большая комната… В ней все стены без углов, круглые. По ним — спирали из обкатанных морем стекляшек. Зеленые, белые, желтые. Неярко, с бархатной светлой поволокой. А в центре комнаты растет стол — грибом на толстой ноге. И сиденьечки. Оттуда дверь в коридорчик, весь из пенопластовых поплавков. Слышно, как шуршат, она идет, плечами касается. И стихло все.

Завертел тряпочку быстрее, мял, разрывая ветхие края. Там две двери. Одна в сараюшку, чтоб из дома сразу войти и оттуда на огород. Простенькая дверь. Другая, с волнистым краем — ее дверь. В спальню. Сама должна, сама. Если сама войдет, то и останется. Тогда и Павлюся за ней — с ножницами.

Тишина набухала, плотнела холодной глиной. Ну! Прозудел над небритой щекой комар. Кукольное платьишко, треснув, разорвалось, наконец, на две половинки. Павлюся медленно встал, роняя с колен лоскутки. Потянулся за ножницами. Неслышно проходя в дверь кухни, глянул в зеркало на стене, замазанное тонким слоем коричневой глины.

Дверь смотрела на Лику, выпятив розовые брюшки раковин. Атласные блики от висящей на стене керосиновой лампы подрагивали, и гладкость оживала, пульсировала. Вход утягивал взгляд туда, внутрь, где розовое наливалось алым, набухало, кругля стенки узкого прохода. В темноту. Лика почувствовала, как налилась тяжесть внизу живота, пересохло во рту. Как съесть ложку меда и не запить ничем. В голове проплыли бессмысленные Толяновы глаза, когда поняла — он уже и не он, а только желание его, что уже и не к ней, к Лике, а только к женскому, что принесла с собой. К женскому, о котором не вспоминает днем, болтая, заходя в магазин, думая о делах. Но которое с ней всегда. И сейчас, подаваясь всем телом к узкому жаркому входу, слушала, как растет оно в ней, заполняет до горла и выше, выталкивая прочее, человеческое. Туда войти и там — лишь оно будет. Без стыда и воспоминаний, без раскаяния утреннего и нехорошего привкуса сожалений о сделанном. Торжествующе будет. Навсегда. На все то навсегда, что отпущено ей. Только войти в плоть глины, с впечатанными в нее атласными раковинами. Дойти до самого ее сердца. Остаться. Распахнуться. Царствовать. Повторить и продлить собой жаркий лабиринт. И — брать. Тех, кто будет приходить. Того, кто…

За спиной звякнул металл. Лика дернулась, оборачиваясь. Наткнулась взглядом на двойной блеск тусклых лезвий. И блеск глаз на сером лице меж длинно висящих волос. Ахнула, ударенная жестким страхом, что не ушел, не заснул еще, а просто ждал рядом. И скользнув рукой по гладким выпуклостям стен, рванулась в темный проход за дверью спальни. Бежала, тяжело неся набухший желанием живот, как вечерняя корова полное молоком вымя. Ноги месили пол, будто прилипая к сырой глине, и мелькали на краях взгляда налитые красным стены.

— Ты, — прорывалось позади между шагами, — да, туда, верно, ты — для Дома моего, ты!!!

Стена убегала спиралью от взгляда. В бесконечность. Лика бежала, и ноги ее становились легче, страх подстегивал, выкручивал тело, выжимал тяжесть. На фиг выжимал, прочь, подумалось на бегу. И запрокинула голову, закусила губу. Работая локтями, стукаясь о ракушки, тряхнула короткими волосами, подумала того Толяна, что кидал в окно камушки когда-то и после всегда отворачивался, пока она, балансируя на мокром валуне, выжимала трусики и снова натягивала их — чтоб дома не влетело за ночное купание. Ощутила на шее ветерок, у края стриженых темных волос. И помчалась легко, без тяжести.