Елена Блонди - Карты и сновидения [СИ]

Вокруг мерцали и слоились картины, разные до боли в мозгу, не желали поддаваться понимаю и логике. С того момента, как проглоченное зелье протекло в желудок и взорвалось там, стремительно проникая по кровотоку во все органы, Андрей мало что понимал, подхваченный чуждыми силами. Его тащило, ударяя о трещиноватую кору, выступы били по рукам и коленям. Несколько раз кто-то вцепился в спину, сдирая клоки рубашки, но отваливался, уносясь вниз. Или вверх?

Потом он оказался сидящим на толстой ветке, как удравший с уроков пацан, болтал ногами, лениво разглядывая внизу золотистую равнину, на которую плавно приземлялись сверкающие прозрачные корабли, полные черных точек. Жевал что-то, плюя вниз шелухой, а та распускалась огромными мясистыми цветками, цветки рассыпали пыльцу, пыльца комкалась, отращивая ножки и крылышки. И это было смешно, пока не загудела струна, больно вытаскивая его за уши и гоня снова вверх, нет, вниз, а из коры торчали бледные иссушенные руки, стараясь уцепить за волосы.

Мелькали лица, врощенные в живое дерево, гримасничали, сами — живые, провожали взглядами. Рядом устроился мужчина в тяжелых алых одеждах, летел торжественно, приближая красивое лицо и казалось, запуская взгляд внутрь, обшарить мысли и чувства. Андрей собрался плюнуть в него шелухой, но оказалось — вырос, взрослый и так нельзя, и нельзя громко зареветь, побежать, жалуясь маме, или позвать отца. А нужно сложить руки на старых коленях и кивать, слушая жалобы обиженного кем-то внука.

Он бы и рад был увидеть героев сказок, легенд, обещанных испуганной Тинной там, у нарисованного им кресла со спящим почти стариком, но все оказалось мешаниной не только образов, но и ощущений, эмоций, понятий. Неудобной мешаниной, в которую его сунули с головой, заставляя хлебать и глотать, не разбирая вкуса.

И потом, через очень долгое время, когда его ударило о каменный пол, и вставая, он обнаружил себя в узком извитом коридоре, побежал — совсем один, на багровый свет, повторяя единственное заклинание, что осталось в памяти (забрали, обеих, забрали, обеих), и тут была та же самая каша. Винегрет из несовместимых вещей, наползающих друг на друга.

В огромном зале с прозрачными стенами стояли люди в серебристых костюмах, внимали гулу и треску, доносящемуся из заиндевевшего хайтековского саркофага на возвышении. Группа людей, по виду ученых, делала что-то с проводами и шлангами. Он открыл рот, чтоб сказать.

И все повернулись. На фоне каменных стен, смотрели испуганно из-под нечесаных длинных волос, блестя худыми телами в прорехах изношенной одежды.

В горле гудело и квакало. И так же гудел в ответ главнейший из ученых — высокое существо, облепленное кусками трясущегося желе, а поверх наискось нелепо болтался старинный меч в окованных ножнах.

Потом стало больно. Голос сказал снова, его голос, то же самое, но на другом языке. Сказал языком, губами и глоткой. Где они? Повторял голос, а желе утекло, хлюпая и гримасничая, мужчина смеялся, щеря багровые от бликов огня зубы. Те, кто стояли (сидели) в серебряных одеждах (старых лохмотьях) кричали вслед, переплетая звуки и наречия, и он понимал главное — они все против. Все, до единого.

И никак невозможно было сосредоточиться, поймать одну реальность, удержать именно ее, стряхивая с себя куски тех, что расползались, но липли, не желая уходить.

Где я, думало внутри, колотясь паникой о стенки сознания, когда я, зачем я? Почему? Я?

Он не понимал, что такое «я». Его «я» не просто расслоилось, а перемешалось слоями, отрывками и фрагментами, делая из личности нечто, собранное из совершенно далеких кусков, которые отдаленность делала чужеродными, и потому они не склеивались в многорукого и многоликого монстра, а мигали, заменяясь и просвечивая.

Он вытянул руку, она проросла чешуей, топыря веер пальцев в металлических сочленениях брони и закапала жижей, удлиняющей нужные пальцы, которые уже плавники, глядящие на него — не глазами. Повернул голову, пытаясь найти, чем осмотреться, шея щелкнула, послушно раздвигаясь и ударяя в нос (нос?) резким запахом несогласия.

Ступил, цепляясь за почву (почву?) выкидными шестернями, ахающими и плачущими от негармоничности покрытия, которое необходимо немедленно укрепить новым слоем…

Хватит! Единственное, что понимал сейчас Андрей — нужно остановиться. Найти якорь, застыть, утишая прибой реальностей, дать им время прийти в себя.

Но искать не было сил. Подступил ужас, что любое действие лишь усилит беспорядочную толкотню слоев, и накрыл его с головой.

Саинчи Абрего, забытый скандирующими людьми, что вскочили, покачиваясь и потрясая слабыми кулаками, сидел, по-прежнему водя скрюченным пальцем над тонкими, совсем сейчас неслышными струнами.

— Отрубился, — сказал коренастый парень, пиная лежащего Андрея под ребра. И отошел, жестом велев другим присматривать за скорченным телом.

— Неллет! — прогремел голос Веста, утихомиривая крик толпы.

— Великая Неллет, — забормотали люди, кивая друг другу и собираясь перед светлыми шторами, на которые сверху лился холодный голубой свет, — наша надежда, радость наша, великая Неллет.

Скрипнули механизмы, оттаскивая в сторону светлую ткань. Под ахи и восхищенные вздохи людям открылось огромное ложе, над которым в перекрестье белых полотен, схваченных белыми витыми шнурами, парило хрупкое тело в полупрозрачном платье, драпированном вокруг вытянутых ног. Сидящая у стены Вагна бережно подкручивала нужные рукоятки, чтоб тело приняло нужное положение. Блестя глазами, бормотала, наматывая на палец петлю шнура:

— Моя девонька, светленькая моя, слабая. Куда без меня, только я и обихожу принцессины ручки да ножки, поддержу головушку.

Вест встал обок, раскидывая руки и призывая всех радоваться.

— Новая жизнь настает для моего народа! Вот ваша Неллет, и отныне все станет по-другому, ибо я — ваш великий господин, беру ее в жены, чтобы плодить царственных отпрысков для улучшения крови. Пройдет малое время, блистательные наши дети завоюют Башню, приведут ее вниз и поставят на вечный прикол, дабы соединилось то, что когда-то было разорвано. Это ли не радость всем! Вкусная еда, прекрасные одежды, пленники в услужении.

Андрей слышал невнятное гудение, которым речь Веста проникала в его уши, но старался не вслушиваться в смысл. Сворачивался, пряча голову в колени, обхватывал их ноющими руками, горбя спину, горящую от ударов. Где-то в паузе высокопарных слов тенькнула струна, будто порвалась, больно ударив щеку. И он схлопнулся — в бесконечно малую точку, в следующее мгновение развернулся, выпрямился, оказываясь в пустом и гулком коридоре, где высоким рядом шли окна, бросая на вымытый пол длинные прямоугольники света фонарей.