Елена Блонди - Карты и сновидения [СИ]

Он снова порадовался, что говорят они на одном языке, хотя затруднился бы утверждать, что это его земной, русский язык. Да и какая разница. Может быть, мир Башни — отражение его мира. Тогда все логично.

— Я думаю, в бесконечности есть место всему. И думаю, что это страшно.

— Да?

Она кивнула, перебирая пальцами белую ткань.

— Все — это значит, и без числа страшных вещей. Ужасных. Губительных и мучительных для того, кто там существует.

— Зато и прекрасных без числа, — попытался утешить ее Андрей.

Тинна покачала головой.

— Я могу обойтись малым числом хорошего, если это уменьшит количество плохого. Пусть не будет бесконечности, и можно будет уничтожать плохое, а хорошее оставлять.

— Ты хороший человек, Тинна. Добрый. А скажи, в каком месте вашего мира находится наш? Там, внизу? Или выше?

— Его тут нет. Твой мир можно увидеть в сверкающих облаках, избранному рожденному. Но это будет только в его голове и в сердце. А уже потом по-настоящему. Может быть. Об этом есть сказание саинчи Насея.

— О моем мире? — удивился Андрей.

— Обо всех мирах, следующих чередой друг за другом. Или друг в друге. Но одновременно и истинно они все отгорожены. Не здесь. Прости. Я не могу объяснить лучше.

Андрей поднял пузырек, коснулся пальцем пробки. Успокоил девушку:

— Я не про зелье. Ты смотрела через граненые стекла? Как это вот. Видела, как умножается один предмет?

— Да. Это похоже! — она бережно приняла флакон, поднесла к глазу, улыбаясь. И быстро вернула Андрею, жестом предложив снова поставить на пол.

Они разговаривали вполголоса, иногда умолкая и всматриваясь в неподвижно сидящего Даэда. И наконец, Андрей замолчал, напряженно глядя на толстые стрелки. Кажется, именно так располагались они на его рисунке. Часовая указывает на четыре часа.

Тишину нарушало прерывистое дыхание Даэда. И больше — ничего. Он что, ошибся?

Андрей выпрямился, разочарованно опуская руки. Снова нагнулся, нашаривая флакон. Может быть, выпить самому? Ахнуть одним глотком, и ну их, этих мифических тварей. Или послушаться Даэда, вернуть зелье ему.

— Интересно, — вспомнил вдруг, — а тебя элле не узнает? Ты ведь была. Ну, тогда. Из колодца.

Тинна покачала стриженой головой.

— Он видел только великую Неллет. Как и ты, избранный, видел только свою любовь. Жаль, что вы не успели.

— Где та любовь, — пробормотал Андрей, несколько смущаясь открытым словам сидящей рядом девушки, которую недавно так жарко целовал, — осталась, как ты говоришь, за пределами этого мира. Там.

— Там? — у Тинны округлился рот, — нет, избранный. Я не могу воплотиться в то, что за пределами. Она рядом. Поэтому я сумела. Мы с тобой сумели.

Стрелка, еле заметно дрогнув, опустилась еще немного. Через выпуклое стекло легли блики, в точности повторяя линии рисунка.

— Как рядом? — голос Андрея осип, он прокашлялся, резко повернувшись, — Ирка? Ирина, то есть. Рядом? В смысле тут?

— Она в Башне, — кивнула Тинна, — была, когда ты затосковал так сильно, что я воплотилась. Сейчас я не…

Даэд вдруг засмеялся, с шипением исторгая из горла слабые звуки.

Андрей вскочил, сжимая в руке нагретый флакон.

— Что? Чего ты смеешься?

— Вот сейчас, — голос был слабым, но яростным.

Пока Даэд не продолжил, делая передышку, Андрей успел подумать, что начатая фраза относится к положению стрелок. Вот. Сейчас!

— … ты поймешь. Меня. Две женщины забраны вниз. И твоя. Эйра. Твоя тоже там. Дай!

Андрей выдернул тугую пробку, содержащую в стеклянных гранях десятки, тысячи, миллионы миров. И в одном из них — Ирка, с ее откинутыми плечами и поднятым упрямым подбородком. В том же, где и слабеющая Неллет, лежащая без сил на роскошных покрывалах.

Не давая себе времени думать, быстро подошел к креслу, становясь за ним, в головах Даэда, а в собственной голове бились мерные слова. Вот. Сей-час. Вот. Сейчас. Пока стрелки не изменили положение. Пока рисунок и странная реальность полностью совпадают. Он положил руку на плечо советника. И запрокидывая голову, опрокинул флакон в раскрытый рот. Хлебнул, давясь и выкатывая глаза от резкого вкуса тягучей жидкости с душным запахом. И согнулся, зажимая рот рукой, так что его подбородок коснулся жестких волос на макушке сидящего.

Саинчи пел. Сухая рука мерно ходила над дрожащими струнами, заточенный ноготь, с детства стискиваемый специальной колодочкой для придания нужной формы, цеплял натянутые струны, казалось, лишь повинуясь пульсирующей в жилах крови и паузам в дыхании, когда певец умолкал, набирая в тощую грудь воздуха. Звук возникал, длился, угасал, уступая место новому звуку, будто тот ловил кончик воздушной нити, вплетался в него сам, продолжая мелодию. Такую простую. Другой не требовалось, знал старый саа саинчи, чтобы музыка не мешала пересказывать картины, плывущие перед раскрытыми невидящими глазами. Они думали он — слепец. Потом думали — обманщик. Песня ничему не учит их, тех, кто пытается слышать ушами, и видеть лишь то, что мир подсовывает к открытым глазам. Но он знал и о другой силе песен. Не проникая в глубинный смысл, те, кто слышал ее, все равно повиновались, делая то, что велит делать смысл срединный, лежащий вторым слоем под звуками и словами.

За такое можно отдать и глаза. Пусть видят больше, временами уходя во внешнюю слепоту. Люди, послушные песням саинчи, не дадут слепцу пропасть, подадут руку, приготовят еду. Вот только старик ушел дальше. Дальше наслаждения всеми смыслами песен саинчи. И теперь, бродя в темноте, на которую смотрел широко открытыми неподвижными глазами, гадал, сумеет ли вернуться. И захочет ли. И — отпустит ли его тайный бог песен, который и заманил старика на территории, не принадлежащие людям.

Но песня длилась и саинчи выбросил из головы мысли. Так нельзя. Пока идет служение песне, нельзя размышлять о другом, да еще о том, что касается его самого. Тогда речь пойдет уже не о возможности возвращения, а… (ты не должен об этом).

И он не стал.

Пел, пронизывая тающим звуком струны миры и вселенные, видя картины, что наслаивались друг на друга, составляя прихотливое изысканное полотно, где реальности просвечивали, соединяясь в странные композиции, и те начинали свою, странную и прихотливую жизнь. Старый саинчи видел свои воплощения в этих реальностях — чистых и перемешанных. И смеялся беззвучным, не мешающим песне смехом. Кто-то надеется увидеть картину мира? Просчитать ее и найти объяснения всему? Миллионы объяснений миллионов картин плавно вращались у него в голове, напоминая блистающую дорогу звезд, протянутую в ночном небе, созданную из миллионов и миллиардов сгустков, созданных из миллионов и миллиардов вселенных, созданных из миллионов и миллиардов миров. В которых — каждая капля и каждый острейший кончик иглы — площадки для миллионов и миллиардов. Тут песнь можно было начать с начала, без всякого ущерба для композиции. И выпевать бесчисленные варианты, не боясь повторений. Даже когда они были — любой вариант отличался от своей копии. А ведь можно дотянуться до непохожих, и по примеру мироздания, сложить, перемешивая в новом порядке. И получить еще одно сочетание, которое имеет право быть, потому что — вот оно, уже состоялось.