Андрей Дашков - Homo Super (Рыбка-бананка ловится плохо)

Тут уж Пыляев не выдержал и захихикал.

– Черт, не могу поверить! Тебе это зачем?

– Евгенический экстремум. Случается в среднем один раз в пятьсот лет. Сам понимаешь, такой шанс упустить нельзя.

Пыляев чуть было не совершил очередную ошибку, решив, что его разыгрывают довольно дурацким образом. Он кое-что читал о запрещенных экспериментах по выращиванию «гомо супера», но считал это либо газетной «уткой», либо полным кретинизмом. В худшем случае – забавой окончательно спятивших яйцеголовых.

– Ну все, – сказал он, вставая. – Мне пора. Извини за беспорядок. Привет Элеоноре.

– Кстати, – заметил «адвокат», даже не пошевелившись. – Если не женишься, тебя уберут – во избежание утечки информации. Есть еще запасной вариант, самый неприятный. Твою сперму используют для искусственного оплодотворения. Лично я против – ребенку нужен отец. Поэтому два последних варианта нежелательны. Для тебя результат будет тот же. В общем, ни кайфа, ни лайфа. Так что решай.

Эду стало ясно, что это не розыгрыш. Гораздо хуже. Он имел дело с очень больным человеком. И с не самой гуманной полумифической организацией.

– Бред какой-то! Слушай, может, ты меня с кем-то спутал?

– Брось, – отмахнулся «адвокат». – Наша контора не ошибается.

– Ты хочешь сказать, что я и она…

– Ну да – так называемая «экстремальная пара». И еще один совет, зятек: не пытайся проверить мои слова. Зачем тебе проблемы с пальцами?

…Пыляев все-таки решил проверить. Заодно выяснил, что означала фраза «проблемы с пальцами».

Из квартиры он вышел беспрепятственно и даже добрался до черного выхода из подъезда. Но не дальше. Глаз и лысый поступили с ним гуманно. Ему сломали оба мизинца, оставив другие пальцы нетронутыми. Так что он мог почти свободно стучать по клавиатуре и строчить свои детективы. Потом его привели обратно в комнату с камином, и он чувствовал себя очень неловко с пистолетным глушителем во рту.

«Адвокат» по-прежнему сидел на диване и потягивал минеральную водичку.

– Нет, ты все-таки идиот, – бросил он добродушно. – Если бы я не был абсолютно уверен в наших данных… Налейте ему воды, что ли, а то он смахивает на сухофрукт из Мавзолея…

Глаз наполнил стакан, поднес его Эдику и вполголоса извинился за пальцы.

– Отлично! – «Адвокат» действительно выглядел довольным. – Останешься здесь до утра. И проспись как следует – завтра свадьба.

С помощью «Перрье» Пыляев кое-как справился с подступающим к горлу сушняком. В то, что можно так вляпаться, все еще верилось с трудом. Думать он был не в состоянии. Хотелось упасть в кроватку и отплыть подальше. Весь этот маразм не имел права на существование при дневном свете.

Вдобавок пьяный угар постепенно вытеснялся страхом. Это был подленький, мелкий и неизбежный страх существа, которому отрезали отходные пути. Страх противоречил философии нигилизма и даже универсальной формуле «жизнь – дерьмо». Это служило отличным доказательством того, что жизнь не есть сумма счастья или сколь угодно тяжких бед, а представляет собой самодостаточную ценность. Но это не могло служить и утешением…

Под конец имела место и вовсе абсурдная сцена: Эдик полулежал на диване, бабулька массировала ему затылок, снимая боль, а лысый старательно накладывал на его мизинцы миниатюрные шины.

«Папаша» выплыл из полумрака и навис над Пыляевым. Он уже надел пальто до пят и курил «Труссарди».

– Ну, зятек, с Богом! – С этими словами апологет евгеники схватил кисть Пыляева и потряс ее, будто невзначай задев сломанный мизинец. Эдик чуть не заорал. – И как следует заботься о моей малышке, очень тебя прошу!

Насчет «сказки» Элкин папаша, конечно, приукрасил, но в течение ближайших нескольких лет Эдик действительно ощущал подозрительную легкость бытия.

Впрочем, это ощущение появилось далеко не сразу. Наутро, проснувшись в квартире номер девять с помойкой во рту и блуждающим отбойным молотком в черепе, он долго пытался понять, отчего ему так хреново. Потом вспомнил – вчера он навеки потерял свободу, а Эдик считал себя животным свободолюбивым. По крайней мере теоретически… Малюсенькая и совершенно дурацкая надежда на то, что вчерашний наезд Евгенического Союза отменяется, конечно, родилась в момент пробуждения самого Пыляева, подрыгала рахитичными ножками и умерла, не приходя в сознание.

Он обвел взглядом комнату. Сквозь приоткрытые жалюзи нехотя сочился утренний свет. Пионерский костер в камине угас, как и романтический порыв в сердце. Давали знать о себе перебинтованные мизинцы. На столике лежала знакомая пачка сигарет, а рядом белел картонный прямоугольник. Визитная карточка.

Эд взял ее, поднес к глазам и прочел:

Номера телефонов, адрес конторы и «мыльной» почты. Строго и со вкусом. Теперь Пыляев хотя бы знал, как зовут любимого тестя (флаг ему в руки и танк навстречу!).

Эдик протянул руки к подносу и налил себе стакан воды. На «Хенесси» он смотреть не мог, не то что опохмеляться этой дрянью. Про «Шато-Марго» и говорить нечего…

Во рту немного посвежело. Пыляев прошелся по комнате. Нервы зудели; бездействие – это было хуже всего. Пытаться бежать – глупо, хотя Эдик все же посмотрел наружу сквозь щели жалюзи. Окно выходило во дворик, огражденный литыми чугунными решетками. Там зимовали розовые кусты под стеклянными колпаками, которые были похожи на яйца, отложенные динозаврами.

Эд позвонил в колокольчик. Против ожидания, явилась не «Арина Родионовна», а Глаз. Телохранитель Элеоноры (или кем он там был еще) и в сумерках-то выглядел не очень, а при дневном свете его рожа вызывала озноб. Громаднейшая лиловая шишка сбоку от переносицы была украшена изящным рисунком из синеватых прожилок и напоминала какой-то внутренний орган, по недосмотру хирурга оказавшийся снаружи. Единственный глаз уставился на Эдика пытливо и выжидающе.

– Это что, домашний арест? – буркнул Пыляев недовольно. Он все еще культивировал голубую мечту отомстить за сломанные пальцы.

– Обижаете, Эдуард Юрьевич, – сказал Глаз с неподдельной почтительностью. – Мне поручено круглосуточно охранять вас и членов вашей новой семьи. Поверьте, оказанное мне высокое доверие…

– Тебя, кажется, Гена зовут? – перебил Эдик, морщась. Мысль о том, что этот беспощадно-вежливый урод будет пасти его неотступно, придавала существованию особо негативный оттенок.

– Так точно.

– Сколько тебе лет?

– Мне уже двенадцать.

Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: Глаз либо не шутит, либо вырос в семье гениальных комиков. Эдик склонялся к первому варианту. Урод все проделывал с очаровательной детской непосредственностью – даже наносил телесные повреждения.