Уильям Тенн - Непристойные предложения

И это, наверное, все, что можно сказать о рассказе, который мне очень нравится. Нет, можно сказать еще кое-что.

На одной вечеринке ко мне подошел человек, который выглядел совсем как подросток. Я его раньше никогда не видел.

– Привет, Фил, – сказал он. – Я так понимаю, что вы только что продали рассказ журналу « Fantastic Universe».

– Продал, – ответил я. – Но никто мне за это еще не заплатил.

– Не важно, – сказал он. – Что я хочу сказать: я только что продал в тот же журнал свой первый профессиональный рассказ. Давайте же сразимся на страницах « Fantastic Universe» , и пусть победит сильнейший.

– А кто вы вообще такой? – спросил я.

– Меня зовут Харлан Эллисон, – ответил он.

Написано в 1952 году, опубликовано в 1955-м

Большую часть детства я верил, что моя мама – ведьма. В этом не было никакой психологической травмы; напротив, я чувствовал себя любимым, защищенным ребенком.

Мои первые воспоминания относятся к трущобам бруклинского Браунсвилла, также известного как Восточный Нью-Йорк, где я был окружен ведьмами. Каждая знакомая мне взрослая женщина была ведьмой. Их закутанные в шали бубнящие ковены всегда мрачно следили за нашими играми с соседних «веранд». Если мои шумные товарищи оказывались слишком близко, воздух чернел от злой магии, могущественных и сложных заклинаний.

«Пусть ты никогда не вырастешь, – вот одно из самых простых, веселеньких заклятий, – а если вырастешь, то как редиска, с головой в земле и ногами в воздухе». Другое гласило: «Пусть ты с головы до ног покроешься струпьями, и зуд сведет тебя с ума – но лишь после того, как у тебя отвалятся ногти, чтобы ты не мог почесаться».

Эти пожелания не были нацелены на меня: все слишком боялись ответной магии моей матери, а сам я был обучен всевозможным блокам и защитам, приемлемым для маленьких мальчиков. Когда приходило время ложиться в постель, мама трижды сплевывала, заставляя Силы, с которыми она была на короткой ноге, обрушить проклятия, направленные на меня в тот день, на головы их авторов в троекратном объеме – умноженные во столько раз, сколько она сплюнула.

Ведьма в семье – действительно залог спокойствия.

Моя мама была еврейской ведьмой и вела свои дела на смеси немецкого, иврита и славянского. Это был серьезный недостаток: она родилась еврейкой-кокни и почти не говорила на идише, пока не встретила моего отца, бывшего студента-раввина и ярого социалиста из Литвы. Перехватив его в лондонском Ист-Энде на пути в Америку, она тут же решила пожертвовать бесполезным английским ради того, что казалось самым распространенным языком Нового Света.

Мой отец научил ее бегло говорить на идише, однако не смог оказать какую-либо поддержку ей и ее первенцу в суеверных бруклинских чащобах. Он считал науку и логику надеждой мира; небрежная, повседневная некромантия матери вселяла в него ужас. Он не научил ее ни одному заклятию; идиомы, литературные обороты, изящная еврейская поэзия – но только не заклятия, никаких заклятий.

А она в них нуждалась. По ее словам, маленький мальчик был главной мишенью злобы и зависти, и в распоряжении ее новых соседок были целые библиотеки охранных заклинаний. У нее же поначалу заклинаний не было. Положение матери в квартале определялось могуществом ее собственных заклятий и умением отбивать или быстро нейтрализовать чужие. Однако ей отчаянно не хватало заклинательных традиций, передававшихся из поколения в поколение, от матери к дочери; только она не привезла в Соединенные Штаты деревенских обычаев, завернутых в толстые покрывала и зашитых в пуховые подушки. Единственным оружием матери были воображение и находчивость.

К счастью, воображение и находчивость никогда ее не подводили – стоило ей войти в курс дела. Она быстро училась, и чтобы освоить оккультный инструмент, ей было достаточно увидеть его в действии.

« Mach a feig! » – шептала она в бакалейной лавке, если сияющая домохозяйка отпускала комментарий о моем добром здоровье и внешности. Я поднимал кулак, выставив большой палец между указательным и средним в древнем мужском жесте против женского сглаза. Feig были моим резервным оружием, когда я оставался один: я мог делать их в ответ на любые заклинания и продолжать играть в блаженной уверенности, что все неприятные пожелания успешно обезврежены. Если поручение вынуждало меня пройти мимо грозных ведьмовских лиц в подъездах многоквартирных домов, я раздавал feig направо и налево, по всей улице.

Однако лучшие умения моей матери вряд ли стоили бы своего веса в использованных пентаграммах, если бы она не дала достойный отпор старой миссис Mokkeh. Mokkeh было прозвищем (на идише это слово означает чуму или мор) и намекало на леденящие кровь заклятия, которыми дама сыпала с выдающейся легкостью.

Она произвела на меня такое впечатление, что, читая страшные сказки, я непременно вспоминал о ней. Крошечная приземистая женщина с четырьмя дочерями, такими же уродливыми и приземистыми, миссис Mokkeh ходила так, словно каждый ее твердый шаг навеки оставлял за спиной презренные покинутые земли. Волосатая бородавка на правой стороне ее носа была такой крупной, что за глаза – только за глаза, кто знал, что она пожелает, если подслушает? – люди посмеивались и говорили: «У ее носа есть свой нос».

Но на этом шутки заканчивались; дальше был только страх. Прищурившись, она смотрела на тебя, закрывая сперва один глаз, затем другой; бородавка у нее на носу начинала вибрировать, пока миссис Mokkeh искала в своей душе подобающее случаю проклятие. Если у тебя хватало мозгов, ты сбегал, прежде чем чума, способная очернить твое будущее, полностью оформится и выстрелит. Сбегали не только дети, но и отважные ученые ведьмы.

Старая миссис Mokkeh была чем-то вроде главной ведьмы. Она знала проклятия и заклинания, чьи корни терялись в древних временах, в разрушенных гетто Вавилона и Фив, и возрождала их в новых, ужасных формах.

Когда мы переехали в квартиру прямо над ней, мама изо всех сил пыталась избежать столкновения. На кухне нельзя было играть в мяч; строго запрещалось бегать и прыгать. Тогда мама еще училась ремеслу и должна была соблюдать осторожность. Она часто хмуро смотрела в пол и встревоженно кусала губы. « Mokkeh , которые придумывает эта женщина!» – говорила она.

Затем пришел день, когда мы с матерью собирались навестить кузин в далеких арктических областях Бронкса. Вымытый и оттертый до скрипа, я был одет в приличный синий саржевый костюмчик, купленный для недавних больших праздников. Мои ступни скрывала блестящая черная кожа, шею охватывал жестко накрахмаленный белый воротничок. Под этим воротничком был ярко-красный галстук, того насыщенного оттенка, которым в нашем районе предпочитали выжигать чувствительную сетчатку дурного глаза.