Елена Асеева - Ловчие сети [СИ]

«Жив… жив… — все же выдохнул я некоторое время спустя. — Это главное. Я жив, а значит, смогу вернуться… выйти из комы, а потом расскажу тому врачу как побывал в ином мире и что там увидел. И пусть мое тело пока такое не привлекательное, однако, оно доброе. Оно не съедает мою душу. Оно хранит ее, вместе с ней проходит этот жизненный путь. Оно любит, ненавидит, грустит и радуется вместе со мной. Оно связано со мной рождением в этом мире, на этой великой планете Земля, дарованной нам каким-то наивысшим и светлым Разумом… Богом».

И как только я сказал себе эти слова, тотчас почувствовал такую нежность к этому телу… Я вгляделся в несчастное, измученное лицо мамы и улыбнулся ей, а потом протянул руку и погладил ее по коротко стриженным седым волосам, успокаивая и обещая ей вскоре увидеться. Затем я подошел к кровати, оперся руками о ее кромку и залез на нее сверху. Я шагнул к стопам своих ног, укрытых белой простыней, выпрямился и широко расставил в стороны руки, точно так, как делал тогда, когда проникал в тело Тенётника, и ласково глянув в исхудавшее лицо, рухнул своей прозрачно-кремовой сущностью-душой на собственное тело.

Однако попасть в тело я не смог. Упав на него сверху, я почувствовал глухой удар о, что-то твердое и ощутил своим мешковатым животом его судорожную дрожь. Мгновенно вскочив на ноги, я вгляделся в себя. Мое тело не просто судорожно вздрагивало, оно тряслось, раскачиваясь вправо и влево, и раскачивались не только руки, ноги, грудь, мотылялась из стороны в сторону и голова. Поспешно глянув на прибор, что показывал биение моего сердца, я увидел как внезапно взлетела вверх линия, возвещающая резкий скачок пульса, а после также резко линия упала вниз и выпрямилась. Испугавшись, что мое тело сейчас умрет, я подпрыгнул вверх, поджал к туловищу естества ноги, обхватил их руками, и сгруппировался, в надежде, что в таком уменьшенном состоянии смогу попасть вовнутрь тела. Но стоило мне вновь удариться душой о твердую поверхность тела, не пускающую в себя чужую сущность, как я почувствовал глухой звон, а миг спустя тело мое перестало раскачиваться и замерло. Поднявшись на коленки, прямо на груди моего тела, опираясь руками о его плечи и вглядываясь в знакомые черты лица, увидел я, как задергались на его землистой коже жилочки, задрожали мельчайшие мышцы. Увидел я тонкие кровеносные сосуды, которые неожиданно перестали перекачивать кровь, остановили ее движение, ее поток. Еще пару секунд я глядел в это родное, захлебывающееся смертью лицо, которое трепетно колыхнулось последний раз своей жилкой, словно махнув на прощание рукой, и замерло…

И тогда я услышал вопль и плач мамы…

Я не слышал слов… не мог их разобрать…

Я слышал лишь дикий вой… вой раненного, умирающего зверя.

Я оглянулся, посмотрел на нее и увидел полное ужаса и боли ее лицо… и понял, понял тогда, что сам себя убил…

Материнский вой, резко прорвавший тишину, немедля стих стоило мне спрыгнуть с моего тела на пол.

В каком-то не понятном мне ощущении, в беспамятстве я стоял и смотрел, как уводили мою плачущую маму, видел, как привезли каталку, и, положив на него сверху мое мертвое тело, да накрыв его серой простынею, увезли из палаты.

Теперь я стоял посередине этой палаты возле кровати, на которой так долго томилось мое тело, и ждал…

Я не знал, что надо делать… а потому я ждал, ухода в иной мир… в тот мир, куда уходят все души после смерти.

Я ждал…

Ждал…

Очень долго я там стоял, озирался, и надеялся. Но кроме знакомой мне стеклянной лестницы, каковая появилась сразу, лишь я убил свое тело, ничего не показывалось. Словно теперь я ставший не душой, а сердцевиной Тенётника, убивший собственное тело, не имел право ни на, что другое кроме этой лестницы, и того цилиндрического здания, пол которого был покрыт серой перьевой пылью.

«Убил… убил…», — повторяли мои губы то тихим шепотом, то громким криком…

Убил… но наверно… наверно я убил себя не сейчас, когда прыгнул чужой сущностью на свое тело, а еще тогда… тогда когда все искал уединения и тишины. Когда вместо того, чтобы повести девушку на вечеринку, вместо того, чтобы любить, жить, творить детей, как мой брат Сережка, разглядывал всякие чудные, расписные узоры на потолке. Наверно я убил себя еще тогда, когда отказывался бегать по двору со сверстниками, драться, смеяться… и жить!

Жить!!!

Нет ничего чудеснее этого слова и смысла вложенного в него. Жить, ощущая свои руки, ноги, глаза и губы… Радоваться людскому смеху, говору и ссоре… Трудиться на благо семьи, жены, детей…. И проводить в последний путь своих родителей: отца и мать…

Однако теперь у меня нет жизни в моем мире, потому что я умер… Я не могу уйти в тот мир, куда попадают после смерти люди с планеты Земля, потому, что я не душа, а сердцевина Тенётника. Теперь передо мной лишь два пути: вернуться в тело Тенётника или превратиться в паука на поручнях перил.

Внезапно я остановился. Оказывается занятый тяжелыми мыслями, я и не заметил, как ноги мои направились к своему хозяину, к нему… к Тенётнику, и уже поднимали меня по ступеням лестницы. Я увидел перед собой яркие полыхающие и распадающиеся серые лучи, силуэт фонаря и понял, понял, что окончательно принадлежу ему.

Впрочем — это ноги и руки, да грудь принадлежали ему, но моя душа, частица меня самого, еще ему не принадлежала. Да и не хотел я ему подчиняться, не хотел, чтобы он властвовал мной, пользовался, и, конечно же не собирался превращаться в желтого паука, а потому я стоял на этой лестнице смотрел на ее стеклянные ступени с острыми краями и думал… думал.

Тяжесть… непреодолимая тяжесть сжимает моё естество… так, что нет, сил кричать, нет, сил плакать… и, увы! теперь это бесполезно, и, по сути невозможно.

Каждый миг, каждую секунду находясь здесь, я думаю лишь об одном…

Зачем, зачем я пошел по этой стеклянной лестнице?!

Зачем, зачем подверг свою сущность этому ненужному вселению?!

Зачем, зачем не послушался предостережений оставленных там, в серой безбрежной вышине?!

А теперь мне надо принять решение, мне надо выбрать тот единственно верный путь, быть может спасительный для меня, и уйти к нему Тенётнику, или…

Я развернулся на лестнице, и глянул туда вниз, откуда я пришел и где продолжал жить мой мир… и увидел там серые опадающие лучи.

Те лучи приземлялись на ступени, а их яркие края: фиолетового, голубого, зеленого и даже черного цвета, впитывались в поверхность стеклянной лестницы…

Еще миг я медлил… А потом решил, что не стану принадлежать этому огромному пауку-крестовику, высасывающему бессмертие из глупых душ… Не стану я и пауком в поручнях перил… И тогда я сомкнул веки, закрыв ими глаза, расставил в стороны свои длинные, уродливые руки, и, оттолкнувшись от ступени, полетел вниз…