Жан Рэ - Семь Замков Морского Царя [Романы, рассказы]

Маска!.. Глаза мужчины в маске мрака…

Попятившись, она приблизилась к двери — так двигалось безымянное существо в салоне парохода — его взгляд проклятого обжигал мне лицо.

В заполненной сумерками прихожей ее силуэт превратился в нечто чудовищное — я видел это той страшной ночью на пароходе…

— Вы не можете потерять меня! Наш договор подписан!

Я услышал шуршание сминаемого пергамента.

Я не покинул Берлин.

Я продолжал что-то искать в нем, не представляя, что именно я ищу. Несколько раз я возвращался на Мендельсонштрассе, пытаясь убедить себя, что тот утренний час относился к числу ночных кошмаров.

Но, каждый раз, перед тем, как оставить тротуар на противоположной стороне улицы, я поднимал взгляд на окно апартаментов Эллен. И сразу же на окне быстро сдвигалась штора и меня начинали буравить жуткие двойные светлячки.

Однажды вечером на Фрёбельштрассе, одной из беднейших улиц мира, когда я проходил мимо очереди бедолаг, ожидавших убежища на ночь в городском приюте, я неожиданно расхохотался.

— Получается, — громко произнес я, — получается, что Хайнрих Бор спит с… Ха-ха-ха!

Господи, ну как не посмеяться над этим!

Несчастные, ждущие, словно праздничной ночи, возможности провести несколько часов в клоаке городского приюта, люди, которым довелось услышать стоны всех мучений, хрипы всех самых свирепых агоний, смех всех безумцев, обернулись в мою сторону, и мой смех показался им таким ужасным, что женщины забились в истерике, а один из мужчин выбежал из очереди и ударил меня по лицу.

Я продолжаю поиски.

Я вернулся в Париж.

Шпинелли…

Эллен…

В моей душе разбилось их подобие.

Перед баром «Эльдорадо» и кафе «Намюр» мое такси застряло в автомобильной пробке.

Я выскочил из машины. Преодолев вопящий барьер, я нашел другую машину.

Перрон, скорый поезд Париж — Берлин — Варшава.

— Вы не забронировали место?

— Я готов ехать в коридоре или на угле в тендере. Несколько часов в саже и копоти под сильным дождем, несколько часов без жизни.

Наконец, я услышал немецкую речь…

Берлин.

И что теперь?

Я уже говорил, что я ищу. В пустынном сквере, где меня однажды застала волна холода, в день настоящего счастья я смотрю, как высокие трубы взбивают в небе ночные перины для призрачных страстей.

Мария Лавренска, ставшая моей спутницей по жизни благодаря одному часу в теплом помещении, утоленному голоду и братскому сочувствию, скажи мне, что все случившееся — это кошмар, и с помощью своих цифр докажи, что все это дым, довольно жуткий, но проходящий.

Позволь мне найти в твоих глазах отблеск мудрости, оставленной там интегралами и громадными уравнениями; пусть плод твоих занятий выльется для меня в свежий бриз, который облегчит лихорадку моей души, изуродованной страхом.

Ты знаешь, Мария, твои конспекты лучше действуют на призраков и демонов, чем самый сильный экзорцизм, применяемый монахами и святыми заброшенных обителей.

— Дух тьмы, говоришь ты…

— Ах, твой восхитительный голос, который мне не довелось услышать в этот ледяной вечер, но который с тех пор звучит в моей душе вечной музыкой.

— Дух тьмы и легенда о проклятии, и этого нельзя не знать…

— Но, — говорю я, — я видел ее глаза… Я заглянул в великую ночь иного мира.

— Ты видел, — ответишь ты мне, Мария Лавренска, — что звезды, эти удивительные миры, находятся в миллионах лье от той мрачной орбиты, на которой, как тебе показалось, они светили. Ты видел — и человеческому разуму и трактату по относительной математике оказалось достаточно, чтобы пошатнуть основы знания, добытого за тридцать веков эмпиризма, открытий и опытов, и потрясти эвклидов гранит.

Я поднимаю взгляд к небу твоих глаз, единственному небу, на котором мне все еще позволено надеяться отыскать спасение за время, отделяющее меня от бездны.

Последние слова людей, собирающихся свести счеты с жизнью, обычно не отличаются большим красноречием. В стремлении рассказать как можно больше о своей жизни, они подвергают свой монолог строжайшему редактированию…

Так вот, в рубке рыболовецкого суденышка «Северный капер» умирал Баллистер.

Напрасно окружающие пытались преградить путь уходившей из тела жизни. У Баллистера не было лихорадки, его речь текла быстро и гладко. Казалось, что он не замечает ни белья в красных пятнах, ни кюветы с окровавленными бинтами; его взгляд оставался устремленным на далекие опасные видения. Рейнес, радиотелеграфист, вел записи.

Все знают, что он использует любую свободную минуту, чтобы строчить рассказы или эссе для эфемерных литературных журналов; стоит какому-нибудь из них вылупиться на свет в одном из офисов на Патерностер Роу, как, можете не сомневаться, среди фамилий его сотрудников вы обязательно встретите имя Арчибальда Рейнеса.

Поэтому, не удивляйтесь несколько своеобразному стилю изложения финального монолога смертельно раненного моряка. Вся вина за это должна быть возложена только на Рейнеса, никому не известного литератора-неудачника, — именно он записал последние слова Баллистера. Но я торжественно подтверждаю, что содержащиеся в записанной истории факты полностью соответствуют тому, что было рассказано умирающим в присутствии четырех членов экипажа «Северного капера» — капитана Бенжамина Кормона, вашего покорного слуги, помощника капитана и главного рыболовного мастера Джона Коперланда, механика Эфраима Рози и уже упомянутого выше Арчибальда Рейнеса.

— Я встретил школьного учителя в таверне «Веселое сердце»; здесь мы обговорили дело и здесь он передал мне свои инструкции.

«Веселое сердце» — это скорее кабачок лодочников, чем таверна настоящих моряков. Его убогий фасад отражается в стоячей воде последнего тупика ливерпульских доков, где причаливают шаланды каботажного плавания.

Я внимательно рассмотрел хорошо вычерченный план небольшой шхуны.

— Это почти яхта, — сказал я, — которая в состоянии идти чуть ли не против ветра, а ее корма, имеющая достаточную ширину, позволяет успешно маневрировать при встречном ветре.

— На шхуне также установлен дополнительный двигатель.

Я презрительно поморщился, так как всегда предпочитал из спортивного интереса и любви к морю ходить исключительно под парусами.

— Верфи «Хэллетт и Хэллетт», Глазго. Год постройки — 1909, — задумчиво пробормотал я. — Великолепный такелаж. С экипажем в шесть человек и со своими шестьюдесятью тоннами водоизмещения шхуна будет держаться на курсе устойчивей, чем любой пакетбот.