Дейл Бейли - Рассказы [компиляция]

К полуночи машина заполняет собой все пространство восточной галереи. Любой сторонний наблюдатель принял бы ее за груду хлама, и одному лишь Эйдельману видны ее очертания и известен ее тайный смысл.

Он трудится как заведенный, час за часом. Проворные пальцы так и мелькают, когда Эйдельман орудует инструментами, тут что-то прикручивая, там что-то прибивая. Водрузив лопасти от вентилятора на вершину шеста, он замирает на мгновение, чтобы обдумать следующий шаг, а затем вновь погружается в работу. Уже под утро Эйдельман подключает к машине колонки проигрывателя, надежно прикрутив их к полу.

В окно Эйдельман видит, как на востоке горизонт соединяет небо и землю серыми стежками рассвета. Скоро пять. Эйдельман работает с остервенением. Подошвами чувствуя растущее напряжение земли, он торопливо привинчивает над машиной патрон от лампы, провод от которого идет вниз, сквозь причудливое переплетение стали, стекла и алюминия, к двигателю газонокосилки, похороненному в лабиринте разнородных деталей.

04:56. Эйдельман вкручивает в патрон лампочку на сто ватт.

04:57. Эйдельман сосредоточенно расхаживает вокруг машины, обследуя соединения и проверяя, все ли на месте. Небо становится еще чуть-чуть светлее. В окнах соседних домов загорается свет. Эйдельману невольно представляются люди, которые там живут: как они стоят в дверях своих домов, все еще не веря, отказываясь поверить, не в силах смириться с судьбой.

04:58. Так и есть! Отсутствует необходимый контакт, и провода свободно висят в том месте, где он плохо закрепил винт… Эйдельман тянется в задний карман за отверткой, но ее там нет. Он вспоминает, что положил ее на стол, который придвинут к стене на другом конце комнаты. Эйдельман бросает взгляд на электронные часы: времени уже нет.

За окном полная тишина. Молчат даже сверчки. Эйдельман чувствует, как растет напряжение земли. Наверное, это предвестник грядущего землетрясения. А может, и нет.

Эйдельман вспоминает об отцовском армейском ноже.

04:59. Он вынимает нож из кармана, высвобождает из него проржавевшее лезвие-отвертку. Кровь стучит у него в висках, он вставляет лезвие в ложбинку болта, закрепляя висящий провод, и закручивает, закручивает, закручивает — пока лезвие с треском не ломается, зато болт встает на место — ровно и плотно.

Эйдельман бросается через комнату и включает машину как раз в тот миг, когда цифры на часах меняются на 05:00. Машина наполняется жизнью, высасывая ток через пуповину провода, которая змеится от розетки на восточной стене. Эйдельман замечает тускнеющий свет в домах соседей и представляет себе, как они, по-прежнему не веря, что предсказание оказалось правдой, все же пытаются взять себя в руки — они еще не знают, что он, Эйдельман, трудился всю ночь в надежде спасти их всех.

Машина гудит и потрескивает. Крутятся лопасти. Горят лампочки. Микроволновка, установленная на самом верху машины, подмигивает потолку красными огоньками. Грохочут колонки. Трясется пол, звенят стекла в рамах. На мгновение Эйдельману кажется, что ничего не вышло, что он не справился, и теперь по всему городу гибнут люди, что именно в этот миг Синди беспомощно соскальзывает под землю, и бетонные стены с грохотом смыкаются над ней.

Но это всего лишь буханье колонок, от которого сотрясается ветхое здание. Колебания проходят сквозь пол, вдоль балок и стропил, вниз, в подвал, а оттуда еще ниже, в почву. Вибрация от машины Эйдельмана струится сквозь дом в напрягшуюся землю, вливая в нее покой и гармонию.

Часы показывают 05:01. Земля не дрожит.

Несколькими часами позже Эйдельман наклоняется к газетному автомату возле магазина A&P. Заголовок на первой полосе «Вестника Стауз Конерс» гласит:

ПРОРОЧЕСТВО БЕРНХЭМА НЕ СБЫЛОСЬ!

В СТАУЗ КОНЕРС ВСЕ СПОКОЙНО!

Эйдельман выпрямляется. Газету он не покупает.

Когда он входит в магазин, Майк приветливо улыбается и спрашивает Эйдельмана о самочувствии.

— Лучше, — отвечает тот. — Гораздо лучше.

А потом он видит Синди. Она, как всегда, сидит за кассой. Синди оборачивается, чтобы поздороваться с ним… И тут Эйдельмана охватывает чувство, которое он не может ни объяснить, ни измерить. Что-то вроде счастья. Как будто он выпал из самолета и все это время падал с такой высоты, что видно было, как изгибается линия горизонта, но наконец его парашют раскрывается, расцветает в холодном воздухе, его тянет вверх и назад, стропы под мышками натягиваются, и вот он уже не падает, а летит, и мир внизу наконец-то складывается в лоскутную геометрию порядка.

О, мама, вырывается снова. О, мама.

В груди ноет тупая, непрекращающаяся боль, но стонешь потихоньку — вдруг мать заметит. Мама хочет, чтобы ты умер.

Она общается в основном с Кейдом, когда он дома. Ну и, конечно, с отцом, а иногда даже с бабушкой.

Бабушка раскачивается в кресле-качалке возле печки, приговаривая:

— Он дурачок. Тронутый.

Ее дрожащий палец нацелен на тебя, съежившегося у теплого очага в комочек.

Кашляя отрывистым, лающим кашлем, который преследует всю жизнь, придвигаешься поближе к топке, но даже здесь ты чувствуешь, как дует из разбитого окна. По телу будто пробегают ледяные пальцы. Сколько раз мама просила управляющего прислать кого-нибудь заделать дыру, но им нет дела до таких мелочей. Картонка, вставленная в отверстие, почти не спасает от ветра. Ты еще ближе придвигаешься к топке и смотришь на маму, ты всегда так делаешь, когда думаешь, что тебя никто не видит. Мама сбивает масло. Время от времени, она украдкой бросает на тебя взгляд.

Твой кашель вселяет в нее надежду.

Тронутый, повторяет бабушка, и мамино красивое лицо искажает гримаса, будто она откусила неспелое яблоко. Она перестает сбивать и вытирает рукой лоб. Что ты имеешь в виду, старуха, спрашивает она. Как это, тронутый?

Бабушка не отвечает, она раскачивается, взад-вперед, взад-вперед. Ее кресло скрипит — скрип, скрип, — тоненько, как мышка. Этот звук, этот сквозняк, этот удушливый запах варящихся на плите булькающих бобов, и эта бабушка, что нависает над тобой. Ее сморщенный, как чернослив, рот похож на ввалившуюся пещерку. Из подбородка торчат седые волосы.

Мама вновь принимается за масло. Мутовка стучит по деревянной кадке.

Из окна видно, как мертвенно-бледный зимний свет ползет по высоким холмам. Вечереет. Скоро вернется из школы Кейд. Вслед за ним придет отец — лицо черно от угольной пыли, мешок для инструментов перекинут через плечо.

Бабушка говорит Тронутый. Тронутый десницей Господней. Слабоумное дитя. Малолетний идиот владеет даром Божим.

Мама фыркает и идет к плите помешать бобы. Потом она садится рядом с тобой на корточки, ее огрубевшие пальцы касаются твоего лица. Джори, окликает она. Ее голос холоден и пуст. В нем безнадежность. Нет у Джори никакого Божьего дара, старуха. У него вообще ничего нет.