Харуки Мураками - Страна Чудес без тормозов и Конец Света [litres]

Мой сценарий становился все нелепее, и я бросил это безумное сочинительство. К реальности такой сюжет не имеет ни малейшего отношения. Но как только я задумался, что такое реальность на самом деле, в голове начался еще больший бардак. Моя же реальность была тупой и тяжелой, как картонный ящик, набитый песком и расползающийся по швам. Уже несколько месяцев я не смотрел на звезды.

– Все, – сказал я. – Больше не могу.

– Чего ты не можешь? – спросила она.

– Не могу больше это выносить. Темноту, вонь, жаббервогов. Мокрые штаны, дырку на животе. Я даже не знаю, что за погода на улице. Какой сегодня день?

– Еще немного, – сказала она. – Еще немного – и все кончится.

– В голове каша, – продолжал я. – Я не помню, что там, наверху. О чем ни подумаю – все в какую-то ерунду превращается.

– А о чем ты думаешь?

– О Масатоми Кондо, Рёко Накано и Цутому Ямадзаки. [76] Популярные актеры японского кино и телевидения 1970–1980-х гг.

– Забудь, – сказала она. – Не думай ни о чем. Еще немного – и я тебя отсюда вытащу.

И я решил ни о чем не думать. И как только перестал думать, сразу понял, что на мне – холодные мокрые штаны. Все тело била мелкая дрожь, в рану на животе вернулась тупая боль. Но несмотря на озноб, мочевой пузырь, как ни странно, меня совсем не тревожил. Когда я мочился в последний раз? Я обшарил память до последнего уголка, но не вспомнил даже этого.

По крайней мере, после того как я спустился под землю, этого не случалось ни разу. А до того? До того я вел машину. Съел гамбургер, потом разглядывал парочку в «скайлайне». А до того? До того я спал. Пришла толстушка и разбудила меня. Сходил ли я тогда в туалет? Кажется, нет. Она собрала меня, как чемодан, и вытащила из дому, так что на сортирные подвиги времени не оставалось. А что было еще раньше, я помнил уже совсем смутно. Кажется, ходил к врачу. Он зашивал мне рану. Что это был за врач? Не помню. Какой-то доктор в белом халате зашивал мне рану чуть ниже пупка. Мочился ли я перед этим?

Не помню.

Наверное, нет. Если бы я это сделал, я бы запомнил, как выглядит моя рана. Не помню – значит, скорее всего, не мочился. Выходит, я уже очень давно не ходил по малой нужде. Сколько часов?

Я подумал о времени – и в голове началась чехарда, как в курятнике на рассвете. Сколько я уже не мочился? Двадцать восемь часов? Тридцать два? Куда делась моя моча? Все это время я пил – и пиво, и колу, и виски. Что случилось с жидкостью в моем организме?

Да нет же. В больницу я ходил позавчера. А вчера вроде было что-то совсем другое. Что же именно, я понятия не имел.

«Вчера» – просто размытое нелепое пятно. Гигантская луковица, которая напиталась всей этой жидкостью и разбухла до невероятных размеров. Где что находится, куда надавить так, чтобы что-нибудь вышло, – ни малейшего представления.

Самые разные вещи и события то приближались ко мне, то опять уносились, как на карусели. Когда мне вспороли живот? До или после этого я сидел за стойкой кофейни в утреннем супермаркете? Когда я мочился? И какого дьявола я столько об этом думаю?

– Вот она! – объявила толстушка и схватила меня за локоть. – Канализация! Это выход.

Я выкинул мысли о моче из головы и уставился, куда показывали. В стене перед нами зияло квадратное отверстие мусоропровода. При желании туда мог протиснуться человек.

– Но это не канализация, – заметил я.

– Канализация дальше. А это воздухоотвод. Слышишь, какая вонь?

Я наклонился к отверстию и принюхался. И правда, воняло гадостно. Но после всех прелестей Подземелья даже запах канализации казался родным. И ветер из отверстия наконец-то был настоящий.

Внезапно земля мелко задрожала: из отверстия донесся далекий грохот электрички. Секунд через десять-пятнадцать затих, точно закрыли кран. Ошибки не было. Это выход.

– Наконец-то! – сказала она. И поцеловала меня в шею. – Как самочувствие?

– Не спрашивай, – ответил я. – Я и сам не пойму.

Она полезла в отверстие первой. Пухлый зад исчез в дыре, и я последовал за ней. Какое-то время мы ползли по узкой трубе. Мой фонарик не высвечивал впереди ничего, кроме ее икр и задницы. Эти икры напоминали белые и гладкие кабачки, а пухлые ягодицы, облепленные мокрой юбкой, жались друг к дружке, как беззащитные дети.

– Эй! Где ты там? – крикнула она.

– Здесь! – отозвался я.

– Тут чей-то ботинок!

– Какой еще ботинок?

– Черный, кожаный, мужской. Только правый.

Я тоже увидел ботинок. Очень старый, без каблука. На носке засохла белая грязь.

– Откуда он здесь?

– А ты как думаешь?

Поскольку больше смотреть было не на что, я полз вперед, разглядывая край ее юбки. Иногда он задирался, обнажая белую, не запачканную полоску кожи. В том самом месте, где женщины когда-то закрепляли чулки. Оставляя неприкрытыми пять сантиметров между чулками и поясом. Разумеется, в те времена, когда еще не придумали колготок.

Эта полосочка голой кожи вдруг возбудила во мне старые воспоминания. Еще из времен, когда все слушали Джими Хендрикса, «Крим», «Битлз» и Отиса Реддинга. [77] Джеймс Маршалл (Джими) Хендрикс (1942–1970) – выдающийся американский рок-гитарист. Отис Реддинг (1941–1967) – американский соул-певец. «Крим» – английская рок-группа (1966–1969). Я попытался насвистеть первые строчки из «Я разваливаюсь на куски» Питера и Гордона. [78] Питер Эшер и Гордон Уоллер – английский популярный дуэт эпохи «британского рок-вторжения» (1963–1968). Славная была песня. Немного сентиментальная. Но уж всяко лучше, чем этот чертов «Дюран Дюран». Хотя, возможно, я просто состарился: эта песня была хитом лет двадцать назад. Двадцать лет назад никто и представить себе не мог такую вещь, как колготки.

– Чего ты там рассвистелся? – крикнула она.

– Сам не знаю. Захотелось вдруг.

– А что за мелодия?

Я сказал ей название.

– Никогда не слыхала.

– Эту песню пели, когда тебя еще не было.

– А о чем песня-то?

– О том, что я разваливаюсь на куски и подыхаю.

– Ну и зачем тебе насвистывать такую песню?

Я немножко подумал, но убедительной причины не нашел. Как-то само всплыло в голове.

– Черт меня знает, – признался я.

Пока я придумывал, чего бы понасвистывать взамен, мы выбрались в канализацию – бетонную шахту диаметром метра полтора. По дну тек мутный ручей сантиметра два глубиной. Над водой по трубе расползались какие-то твари, скользкие и мокрые, точно мох. Вдалеке, натужно гудя, пронеслась электричка, и по стенам заплясали тусклые желтые сполохи прожекторов.

– Какого черта канализация выходит в тоннель метро?

– Это не совсем канализация, – пояснила она. – Это труба для сбора грунтовых вод. Хотя, конечно, нечистоты все равно сюда попадают. Который час?

– Девять пятьдесят три, – ответил я.