Дарья Бобылёва - Вьюрки [litres]

Предлог для визита был благовидный – не так давно Катя одалживала у Тамары Яковлевны стакан муки. Муку Юки отсыпала из своего мешка, а еще они прихватили с собой бутылку малиновой настойки, невыносимо сладкой, которая уже не первый год хранилась у Кати в погребе для какого-нибудь особого случая.

Тамаре Яковлевне нездоровилось – как она сама утверждала, из-за погоды, – она полулежала на диване, вся в подушках и котах. Коты смотрели на гостей бездумно и сосредоточенно, совсем как та кошмарная девочка, и Юки, и без того очень смущавшейся, стало окончательно не по себе. Но малиновая настойка быстро взбодрила Тамару Яковлевну, та разрумянилась, подобрела, даже сказала, что у Юки прекрасные волосы и надо отращивать косу, только смыть сначала чем-нибудь эту ужасную черную краску…

Поговорили о погоде, о высоком атмосферном давлении, о том, снимать уже помидоры или подождать, потому что в нынешних условиях совершенно непонятно, когда начинать сбор урожая. А потом Катя ненавязчиво, как опытный киношный следователь, перевела разговор на прежние времена, когда погода всегда была хорошая, лето длилось столько, сколько полагается, Вьюрки можно было покинуть в любое время, а участки здесь получали приличные, заслуженные люди. Вот, например, семья Юлиной бабушки – большая, наверное, была, работящая, дружная…

– Дружная, дружная, – закивала Тамара Яковлевна. – Дом вон какой отгрохали, сад – все сами. Вы уж поддерживайте, следите, старались же люди.

– Обязательно, – согласилась Катя. – А что ж они ездить-то перестали, надоело или случилось что?

– А беседка какая, и яблони голландские, и качели за домом висели. Лучшая дача в поселке была, и у генералов таких нет, – Тамара Яковлевна погрузилась в приятные воспоминания, прижимая к груди, как спасательный круг, толстого рыжего кота. – Гости у них бывали, молодежь, танцы, я сама ходила… И работали тоже, не белоручки – огурцов по десять кило снимали, все чистенько, все прибрано…

– И такую хорошую дачу забросили?

Юки удивилась про себя: какая Катя упорная, оказывается, и даже хитрая.

– Вот и я говорила – что ж бросать, столько вложено! Опостылело им. Это уж после того, как с Зоечкой несчастье случилось. Слышали наверное, да? Ужас, ужас, такое несчастье…

– Вроде там мать младенца убила?

Тамара Яковлевна, к неудовольствию кошек, резко приподнялась, рубанула воздух рукой:

– Не убивала она, нечего сплетням верить! Не знают, а судят, бессовестные!

– Да я нет, я просто…

– Не убивала! Приспала Зоечка дочку, во сне случайно задавила. А после умом тронулась. Похоронила прямо на участке, а потом в милицию – я, мол, убила…

– А вы откуда знаете, что это она случайно? – не выдержала Юки и получила от Кати локтем в бок.

Тамара Яковлевна прищурила мерцающие по-кошачьи глаза:

– А я, милая, все знаю… Признали Зоечку невменяемой, положили в лечебницу, да и с концами, царствие небесное. А вот девочку не нашли, милиция приезжала, весь участок изрыла, а трупика и нет. Может, искали плохо, ленились, сами знаете, дождешься от них… Только Нюра, бабушка твоя, мне рассказывала, что племянница к ней во сне ходит. Растет, говорила, потихонечку, совсем ведь кроха была…

– Ногами ходит?

Тамара Яковлевна удивленно приподняла брови, а Катя опять толкнула Юки в бок.

– Девочка эта… она ведь… она ведь инвалидом была, да?

– Это кто тебе глупость такую сказал? Чудесная была девочка, совершенно здоровая.

Когда Катя провожала Юки до дома, было уже совсем поздно. Юки молчала, переваривая историю Зоечки, несчастной бабушкиной сестры, о которой она раньше никогда не слышала. Катя толкнула калитку, Юки увидела свой участок и с необыкновенной отчетливостью вспомнила все и сразу: шлепающие по полу детские ладошки, безвыходную кладовку в чужом и страшном доме, кружевной сверток, синий байковый халат… Она вцепилась в Катину руку и запричитала: нельзя здесь ночевать, нельзя, кто его знает, угомонилась эта… эта штука или нет, может, она снова придет, может, они не там закопали сережку, или ей еще что-нибудь не понравилось…

– Утихни, – сказала Катя и потянула Юки за собой, во флигель.

Она поставила у двери раскладушку, спросила у Юки, найдется ли запасной комплект белья и, желательно, одеяло с подушкой. Юки сразу почувствовала, что она – под защитой, «в домике». Совсем как в детстве, когда после очередного страшного сна на ее крик приходила мама со свернутым одеялом под мышкой и устраивалась на диванчике рядом. И Юки умиротворенно засыпала, хоть и знала, что мама все утро потом будет ругаться: опять из-за тебя не выспалась, всем и всегда что-то снится, зачем же орать на весь дом…

– А если все-таки придет? – шепотом спросила Юки, когда они погасили свет.

– Вот и проверим, – ответила с раскладушки Катя. Помолчала и вдруг спросила: – А у нее точно не было ног? Может, ползала просто?

– Не было. Совсем-совсем. Но ведь Тамара Яковлевна сказала…

– Это игоша…

– Чего? – приподняла голову Юки.

– Ничего. Спи.

И Юки по голосу поняла, что Катя улыбается в темноте этой своей кривой, странной улыбкой.

Ночью было тихо, никто не приходил, не шлепал по полу и не скребся в дверь. А утром они позвали Пашку с Никитой и поставили забор между участками Юки и покойного Кожебаткина на прежнее место.

Юки запомнила, что Катя обозначила жуткую девочку каким-то странным словом, а вот само слово растеклось в памяти, распалось на перепутавшиеся звуки. Осталась только уверенность в том, что было в этом слове что-то лошадиное – так глупо, прямо как в рассказе из школьной программы. Юки побоялась, что Катя станет над ней смеяться – а для пятнадцатилетнего человека нет ничего более унизительного, – и не стала ее расспрашивать.

Главное, что мертвая девочка в кружевном платьице к ней больше не приходила.

Виталий Петрович, одинокий кругленький пенсионер, жил на своем участке в садовом товариществе спокойно и размеренно, с малопонятным суетливому большинству дачников тихим удовольствием. Не заказывал у темных расторопных людей перепревший навоз, не копал истерически в начале сезона и не сбрасывал ближе к осени в помойную яму закисшие, облепленные мухами лишние природные дары, не лезущие уже ни в рот, ни в банки, ни во внуков. Виталий Петрович, казалось, и не жил даже, а произрастал на своем не изрытом садово-огородными траншеями участке вместе со скромным, натурального буро-древесного цвета домиком, забором из рабицы, малиной и уютным орешником.

Он мало интересовался жизнью садового товарищества и даже до сих пор не запомнил, как зовут его бессменную председательшу. Возможно, он так и не заметил до самого последнего момента, что не только с его тенистыми владениями, но и со всеми Вьюрками творится что-то неладное и доселе невиданное.