Дарья Бобылёва - Вьюрки [litres]

Тут Катя, которую держали под локти Андрей и Яков Семенович, вдруг рванулась к Никите с криком:

– Хотел выяснить?! Выяснил?!

– Главное – сохранять спокойствие… – Клавдия Ильинична тоже вышла из оцепенения, приосанилась, откашлялась. – Главное… чтобы никакой паники… надо сохранять…

И она заплакала, по-бабьи охая и подвывая.

– Павлов, отдай топор, – ровным дружелюбным голосом, каким обычно говорят с сумасшедшими, попросил Андрей.

Никита внимательно осмотрел все, что осталось от пугала, и бросил топор в траву.

– Да подавись.

Сзади уже подкрадывался Пашка, припадая на покалеченную зверем ногу и жестами показывая остальным, как удобнее будет Никиту обезвредить. Никита его видел, но в данный момент ему было плевать. Шуршали в траве агонизирующие останки пугала, всхлипывала Клавдия Ильинична, а Катя продолжала шептать одними губами:

– Убили, убили, убили…

Знакомы они были с детского сада, изучили друг друга до последней складочки и даже обычные свои имена синхронно исковеркали в приступе подросткового неприятия – стали Дэнчиком и Стасей. Оба никак не могли понять – хотя, конечно, вслух такое не обсуждали, – чем же считать их удобное взаимодополнение, дружбой или уже, что называется, отношениями. Спали они друг с другом скорее просто в силу разнополости. Стасе в этих самых отношениях не хватало глубины, страсти, о которых она столько слышала и читала, а Дэнчику в ней самой не хватало шика, ослепительности, чтобы раз – и сбило с ног, и «смотрите все, это моя девушка». Но вместе было так привычно, и уютно, и взаимовыгодно, что Стася уже была согласна и замуж когда-нибудь за Дэнчика выйти, если настоящей любви так и не подвернется.

Началось все с того, что Дэнчик нашел у бабушки на антресолях советскую туристическую палатку и загорелся идеей протестировать ее на природе. Поскольку ночи стояли жаркие, а палатка оказалась довольно тесной, в спутники идеально подходила Стася – если, конечно, не поднимет писк, что там комары, змеи и вообще страшно. Стася, естественно, была совсем-совсем не похожа на обычных девчонок: она ничего не боялась, отлично плавала и вообще была приспособлена к реальной жизни – и так рьяно доказывала это Дэнчику, что сама не поняла, как очутилась в загородном автобусе с ним, палаткой, двумя рюкзаками и связкой каких-то палок. Дэнчик с азартом рассказывал о реке Сушке, по которой ходил в детстве с родителями на байдарке, и обещал сказочные красоты.

Автобус выплюнул их у старой, обильно расписанной местными умельцами остановки. В глубине ее темнела огромная неровная надпись «ИДИ ДОМОЙ», умилившая Стасю своей цензурностью и даже какой-то смутно уловимой заботливостью.

Они обогнули остановку и оказались на краю дорожной насыпи, с которой открывался вид на бархатное поле, чуть подальше то зараставшее лесом, то снова оголявшееся, и речку, притененную куполами ив и зарослями борщевика.

– Вот это я понимаю, – довольно сказал Дэнчик и поскакал вниз, неуклюже запинаясь, чтобы уменьшить разгон.

Дедушка, в котором Никита Павлов в детстве души не чаял, говорил, что от аптечной химии один вред, и лучшие лекарства, особенно в походных условиях, – моча и подорожник. Аптечной химии под рукой не было, а насчет мочи Никита все-таки сомневался. Он сидел на колоде под забором, срывал листики подорожника и, поплевав, приклеивал их к своим многочисленным порезам. Пугало, оказывается, здорово его покромсало – на некоторые раны приходилось лепить целые композиции, как в школьном гербарии, просто чтобы закрыть их целиком. Ночью он никакой боли не чувствовал, махал и махал топором, как взбесившийся дровосек. Зато теперь все болело и щипало, в голове стояла мучительная муть, глаза слипались.

Мужа Клавдия Ильинична закопала сама. Ну то есть закопала бы, если бы ей это позволили остальные дачники, поначалу молча наблюдавшие за тем, как она ожесточенно отковыривает заступом тонкие пластинки глинистой земли, будто дорогой сыр нарезает. Подошел бородатый Степанов, деликатно принял из дрожащих, уже закровавивших с непривычки рук председательши плохо отшкуренный черенок и принялся рыть могилу. Клавдия Ильинична стояла рядом, кутаясь в шаль, смотрела на длинный мешок с телом Петухова – обыкновенный мешок, для картошки, – и на растущую вглубь яму. Место выбрали хорошее – над Сушкой, сразу за насыпью, подальше от воды, но река вся как на ладони, с излучиной, с подточенными бобрами, низко склонившимися ивами.

Пока искали подходящий мешок и жгли то, что осталось от пугала, председательша сидела на крыльце, неподвижно уставившись набрякшими от слез и тяжелой ненависти глазами на Катю, которую по-прежнему крепко держали за плечи Андрей с собаководом.

– Ты-ы… – тянула она, совсем как Витек, когда первач гнал его на поиски причины всех жизненных бед, и он находил тетю Женю. – Ты…

Катя молчала. Клавдии Ильиничне пытались объяснить, что это не зверь напал на их дом, а какое-то деревянное чучело, показывали дергающиеся обрубки, которые долго еще находили в траве и поспешно кидали в огонь. Она не слушала, только качала головой:

– Ты-ы…

Наконец Катю увели от греха подальше. Дачники не очень представляли, что теперь с ней делать. А она не сопротивлялась, смотрела куда-то себе под ноги и молчала, чем нагоняла на них еще больший страх. Поэтому ее заперли в пустом железном гараже, где Петухов некогда лелеял свою «Волгу» и где все еще витали неистребимые машинные запахи. Катя сначала остановилась на пороге: она, кажется, не очень понимала, что происходит и чего от нее хотят, но никто не решался втолкнуть ее внутрь. Потом, когда она молча шагнула за порог, Андрей налег на дверь, чтобы петли сошлись и можно было повесить замок. Вот тут Никита, про которого все забыли, и решил воспользоваться моментом – он прыгнул на Андрея, оттолкнул его и распахнул дверь:

– Давай беги!..

Из гаража не донеслось ни звука, дверь тут же закрыли и заперли, а Никиту после короткой потасовки с Андреем выпроводили на улицу.

Потом все, кроме все тех же Якова Семеновича с Андреем, добровольно вызвавшихся охранять гараж, отправились хоронить Петухова. А Никита, сам удивляясь своему обреченному на провал упорству, долго бродил под забором и выкрикивал все то же самое: что Катя ни при чем, что звери – это дети Бероевых, и это их надо ловить и запирать, пока они еще кого-нибудь не сожрали. А с пугалом, да, погано вышло, но это он, лично он виноват, и пусть его самого посадят к тварям, которых пестует Светка, он согласен, только пусть сначала поймают их и отпустят Катю… На душе после всего произошедшего было паскудно, выпить тянуло со страшной силой. И он, наверное, все-таки ушел бы к себе на дачу опустошать последние запасы, чтобы забыть и о чертовом пугале, и о Бероевых, и о Кате, которой все равно ничем нельзя помочь. Ушел бы, если бы не Юки, запоздало примчавшаяся выяснять, что творится во Вьюрках на этот раз.