Тахера Мафи - Чаролес [litres]

Только переступив порог коттеджа, Алиса с Оливером осознали, насколько в действительности скромна была жизнь Беньямина. Весь дом состоял из одной большой комнаты, условно поделенной на секции (для готовки, приема пищи, сна и бодрствования – плюс крохотный чулан в качестве уборной). Однако место было уютным и аккуратным; сельский интерьер дополняли прекрасные дубовые балки, беленый пол, толстые коврики грубого плетения, маленький каменный очаг (из него торчал нос огромного металлического чайника) и множество веселых фонариков, которые заливали комнату мягким оранжевым светом. В воздухе пахло чем-то, похожим на горячий шоколад и кардамон, – не считая неизменного аромата шафрана. Обстановка казалась скудной, но каждый из редких предметов мебели выглядел ярким и очень, очень чистым.

Именно чистота поразила Алису больше всего. Жилье было простым, да, но при этом удивительно опрятным. Пожалуй, целой семье здесь было бы тесновато, но блеск и ухоженность каждого уголка указывали на заботливые руки, которые не ленились поддерживать безупречный порядок.

Едва Алиса и Оливер шагнули внутрь, их словно обняли гостеприимные стены – и оба тут же почувствовали себя дома , хотя дом этот и принадлежал, по сути, незнакомцу.

То есть незнакомц ам .

Беньямин, с рождения знавший только одного родителя, жил с матерью – которая в эту самую секунду приподнялась на подушках, с объяснимым изумлением разглядывая гостей.

Видите ли, мама Беньямина была больна уже два года – и за все это время ни разу не видела, чтобы сын приводил друзей. На самом деле ему просто не выпадало случая. Никто – даже живущий по соседству мордешор – не знал, что беды Беньямина начались тогда же, когда и беды Лейли. Это было простое и на редкость несчастливое совпадение.

Одной ужасной зимней ночью в дом Беньямина попала молния, и крытая соломой крыша загорелась. Они с мамой крепко спали – и так и погибли бы во сне, если бы не насекомые. Те не только не бросили друга, но и сделали все возможное, чтобы его разбудить, – даже рискуя своей безопасностью. Увы, Беньямин с мамой проснулись слишком поздно: они наглотались дыма и теперь медленно задыхались, почти ничего не видя ослепленными глазами. В конце концов оба лишились сознания и рухнули на пол.

В ту ночь многие членистоногие друзья Беньямина расстались с жизнью – но все-таки вынесли людей из дома. Те уцелели только благодаря их любви и самопожертвованию, и когда мальчик открыл глаза, то был поражен до глубины души, поняв, что лежит в снегу не просто невредимый, но и теплый. Ночь выдалась ледяной, и они с мамой должны были погибнуть если не от огня, то от обморожения, – однако жуки и здесь спасли его семью. Они окружили Беньямина с мамой сплошным хитиновым коконом, соединили лапки и так и держались всю ночь, защищая живой броней нежную человеческую кожу.

Эта ночь изменила всё.

Беньямин и раньше любил своих крохотных друзей, но с тех пор его чувство уподобилось по силе граниту. Узнав, сколько из них отдали жизни ради его спасения, мальчик проплакал не один день. Их непостижимая, немыслимая преданность оказалась именно той поддержкой, которой так сильно не хватало Беньямину. Теперь он еще сильнее ценил их дружбу – и еще сильнее в них нуждался.

Видите ли, хотя они с мамой уцелели в пожаре, это была единственная хорошая новость. Остальные, увы, оказались плохими.

Во-первых, несмотря на старания насекомых, мама Беньямина успела получить серьезные ожоги – и ее ногам, которые пострадали больше всего, требовалось немало времени и магии, чтобы исцелиться.

Во-вторых, их некогда прекрасный дом (мама Беньямина построила его собственными руками) превратился в кучу золы, и теперь им предстояло возвести новый из того, что осталось.

С тех пор мальчик отвечал за них обоих.

Неудивительно, что, когда Беньямин вернулся с тремя товарищами, его мать, терпеливо дожидавшаяся сына в кровати, была, мягко говоря, озадачена. Беньямин в жизни не вел себя так странно – и у него ушло немало времени, чтобы объяснить не только наличие новых друзей, но и то, что двое из них приехали из Ференвуда, а третья умирает.

Этих объяснений его маме (Беньямин называл ее Мадаржун) показалось недостаточно. Она хотела знать все:

где они встретились;

как давно знакомы;

кто их родители;

почему родители так спокойно отпустили их из дома;

что они вообще тут делают;

что такое – ради всего святого – Сдача;

говоря о которой – почему Лейли умирает;

говоря о которой – когда это он успел подружиться с дочерью мордешоров;

а еще почему Алиса такая бледная (при этом вопросе Алиса залилась краской, а Беньямин чуть не упал в обморок от смущения);

почему тот высокий мальчик держит Лейли на руках;

почему Беньямин до сих пор не обзавелся новыми ботинками (и ради всего святого, если выяснится, что он опять спустил все деньги на ее лекарства, она прямо сейчас ляжет и умрет, и это будет достойная благодарность за жертву, о которой его не просили);

почему ей сразу не сказали, что мордешор болеет;

как давно мордешор болеет;

как давно Беньямин об этом знает;

почему Беньямин утаил от нее эти новости;

неужели он не понимает, что она взрослая женщина;

уж не спутал ли он себя с ней;

помнит ли он вообще, что это она – мать семейства;

говоря о матери семейства – куда он задевал ее костыль;

и ради всего святого, почему этот высокий мальчик продолжает держать Лейли?

Беньямин явно привык к такой манере разговора и не выглядел ничуть встревоженным. Он терпеливо ответил на все вопросы матери, попутно устраивая место для Алисы и Оливера и расчищая кухонный стол. Как только тот опустел, Беньямин застелил его свежей простыней и сделал Оливеру знак наконец положить Лейли.

Алиса была так оглушена этой шумной особой, оказавшейся матерью Беньямина, что не могла от потрясения выговорить ни слова. (По ее собственным воспоминаниям, она даже не поздоровалась – хотя Беньямин утверждает, что поздоровалась, просто тихо). Оливер, который вообще плохо сознавал происходящее, опустил Лейли на стол, мрачно произнес «здравствуйте» и тут же осел на пол.

Только когда ее любопытство было вполне удовлетворено, Мадаржун оставила детей в по-кое – хотя это не значило, будто она замолчала. И дорогой читатель, я не могу ее в этом винить. До болезни Мадаржун была веселой, полной энтузиазма женщиной, но последние два года крайне редко баловали ее интересными событиями. Всю свою жизнь она неустанно трудилась, преданно любила, имела твердое мнение по каждому поводу – и категорически не могла смириться с болезнью, приковавшей ее к постели. Она была готова в любое время дня и ночи, во всех возможных деталях и подробностях объяснить всякому желающему, что никогда бы не легла в кровать по собственной воле. И если Провидение таким странным образом пыталось намекнуть ей, чтобы она отдохнула в лежачем положении, лично она не сделала из этого никаких выводов, потому что существовать умела только в стоячем.