Жан Рэ - Круги ужаса [Новеллы]

«Приключение частенько ходит на костылях, а в качестве судна выбирает кресло у жаркого комелька».

Сократ Бедси задумчиво покачал головой и сказал мне:

— Жаль, Бидди, что не уходишь с нами. Нет, нет, старина, никаких обещаний! Когда мы вернемся, тебя здесь не будет… Ты не первый, кого свели с ума эти проклятые каолиновые карьеры.

Гоорман, рулевой-фламандец, кивнул:

— Мы вчетвером доведем «Майского жука» от Фоуи до Роттердама с полным грузом фарфоровой глины. Судно не перегружено, ветер дует попутный, море спокойно. Ты не самый лучший моряк, Бидди, но образован, и твои рассказы помогали коротать долгие часы штиля и отлива. Ты поделился со мною знаниями о сухопутных вещах, что же касается моря… Не злись, что я частенько посмеивался, слушая тебя, но в морских делах ты разбираешься, как зебра, а бегаешь не так быстро…

Сократ Бедси, хозяин, пожал мне руку.

— Пора сниматься с якоря… Через пару часов надо покинуть бухту. Если хочешь прислушаться к совету не совсем глупого человека, повернись спиной к этому местечку, засыпанному рисовой пылью, и отправляйся на запад к Солсбери или на восток к Винчестеру.

Я ответил стихом, который справедливо или нет, считал принадлежащим перу Колриджа:

— Хватит, — сказал Гоорман, — когда ты начинаешь говорить, как шуты на день Святого Валентина, пора прощаться.

Целых пятнадцать месяцев я состоял членом экипажа небольшой шхуны «Майский жук», которая возила каолин из Фоуи и портландский цемент в Голландию и Бельгию. Капитан и его помощник неплохо относились ко мне, хотя мой послужной список был не ахти какой.

— Кстати, — посоветовал Сократ, — не стоит слишком много общаться со священником из Барнстэйпла. По-моему, этот человек из Северн…

Он хотел закончить фразу, но не найдя достойного завершения, пошел прочь, печально и задумчиво покачивая головой, что случалось с ним в минуты серьезных раздумий.

Я остался на причале в одиночестве; над волнами пронеслась чайка, а позади меня засвистел локомобиль, с помощью которого в карьере выбирали лебедки.

Сердце мое сжалось от чувства одиночества. Мне захотелось пуститься вдогонку за бывшими попутчиками, чьи силуэты исчезли за молом, но самолюбие удержало меня на месте.

Я еще стоял на причале, когда шхуна с надутыми парусами скользнула по волнам, держа курс к французским берегам.

— Интересно, что собирался сказать Сократ по поводу человека из Барнстэйпла…

Чайка с криком развернулась на крыле и растворилась в беспредельной синеве моря.

— Ах, какая чудесная синь! — воскликнул я, вглядываясь в просторы моря и неба и стараясь не отводить глаз в сторону, ибо знал, на земле синь исчезнет, уступив место цепкому и всесильному розовому цвету : розовая дорога, проложенная сквозь дюну и покрытая чертополохом такого оттенка, который не встретишь в иных местах, два семафора, выкрашенных розовой известью, розовые флажки на сигнальной мачте и, наконец, гигантский карьер розового каолина, ныне заброшенный, поскольку из-за превратностей спроса и предложения заграницы на суда теперь грузили только белую и желтую глину.

— Я знаю, что это такое, друг мой. Это начинается с безграничного очарования. Ощущаешь себя в сердце рая, внутри гигантского, драгоценного камня с востока. Вас покорила магия розового и держит в плену, воздействуя на ваши чувства и вашу душу…

Накануне, прощаясь, именно эти слова произнес священник из Барнстэйпла, против которого меня настраивал в момент разлуки славный Сократ Бедси.

Розовый не является истинным цветом, он — незаконное дитя ликующего красного и греховного света; он зачат в кровосмешении, в его появлении одинаково замешаны ад и небо, а потому он символизирует стыд. Но это я ощутил позже, когда не нашел сил выбраться из геенны огненной.

Знание, приходящее слишком поздно, чтобы обеспечить спасение души, напомнило, что розовое повенчано с ужасом.

Кровавый цветок чахоточных легких, пена на губах агонизирующих с пробитой грудью, липкие ткани зародыша, отвратительные зрачки умирающих альбиносов, индикатор вирусов и спирохеты, спутник сукровицы и воспалений. Только невинность и восхищение детей и девушек превратили его в цвет желания и любви, что лишний раз доказывает, розовый цвет хитер и темен по своей сути.

Карьер грозил небу разверстой пастью, его глубина превышала сто двадцать футов, а на дне собрались дождевые воды, образовав озеро цвета зари — единственное, что могло принести прощение этому чудовищному цвету.

Отвесные стены карьера пробуждали ужас — стоило глянуть вниз, и вас охватывало смертельное головокружение.

Машины выгрызали куски плотной жирной глины, как из громадного торта, не оставляя ни борозд, ни выступов, где могли бы прятаться тени.

Взгляду было не за что уцепиться — он падал в озеро с прямотой нити отвеса.

Я возвращался к выработкам десять дней подряд и со странным лихорадочным чувством волнения склонялся над ужасным феерическим зеркалом, вглядываясь в крохотный, темный кружок, отражение моего лица.

Каждое утро я поспешно завтракал в расположенной в полулье от карьера таверне, сложенной из розового известняка, жевал волокнистое розовое мясо, розоватый от спорыньи хлеб, пил розоватое пиво, похожее на дешевое вино, — все это подавала служанка с розовыми, розовыми, розовыми щеками, губами и руками.

Я убегал, едва сдерживая тошноту, и, проклиная себя, занимал место в сердце этого сладковатого великолепия.

Человек из Барнстэйпла появился лишь в тот час, когда в голове моей зародился весьма странный проект.

— Что вы собираетесь делать с этой удочкой, наживкой и куском сырого мяса? Розового мяса?

Он стоял рядом, не глядя в глубины озерка, и я был благодарен ему за черное облачение священника, а не мерзкий розовый наряд редких жителей острова, предпочитающих этот цвет любому другому.

— Хочу заняться рыбной ловлей. Насажу мясо на крючок и заброшу наживку, благо у меня длинная леска.

Он провел ладонью по взмокшему лбу.

Фу!.. Огромные, розовые капли блестели на его висках, и меня чуть не вырвало от отвращения.

— Вы ничего не поймаете, — с усилием произнес он. — Эти воды препятствуют появлению жизни.

— Безусловно, — согласился я.

И забросил удочку. Она оставалась в таком положении трое суток, а когда я выбрал леску, наживка осталась нетронутой, но, пробыв на дне столь долгое время, пропиталась нежно-розовым цветом.

Полагаю, розовое колдовство, как я его называл, постепенно стало терять хватку, освобождая мой дух; в голове постепенно складывались мысли об уходе отсюда; я даже начал письмо Сократу Бедси с просьбой взять меня на борт «Майского жука».