Александр Грин - Гибель Петрограда [Фантастика Серебряного века. Том XII]

Тут я… проснулась.

Стояло жаркое лето, косили высокую рожь. Днем раскаленная земля дышала хлебом и пылью, ночью вспыхивали далекие зарницы, озаряя деревянный покосившийся помещичий дом, окруженный яблочным садом. Маше плохо спалось, несмотря на усталость. Она помогала родителям, хлопотала по хозяйству, работала, бегала, но благодатный сон не вознаграждал ее за труды. Долгими часами лежала она и думала о судьбе своей. Думала уныло и тягостно. Страх уходящего времени овладевал ею. Ее тревожила ее давно расцветшая молодость. Особой красотой она не отличалась, а грядущая зрелость грозила отнять ее последние прелести. Дни неудержимо бежали. Успеет ли она найти свое счастье? Не завянет ли в деревенской глуши без любви, без радости? И подушки казались ей раскаленными горами, и одеяло гробовой доскою. Усталые глаза в полумраке приглядывались к привычным предметам девичьей комнаты. Все такое простое, почти убогое. Туалет с кисеей, умывальник с клеенкой, деревянные стулья, обитые репсом. И только на стене вдруг неожиданно хороший старый портрет в потемневшей золоченой раме. Как, когда, отчего попал этот портрет в скромную усадьбу, никто не знал и не помнил. Все давно привыкли к нему, считая его своим. Но вряд ли красивый, молодой вельможа, в богатом платье, с портретом Великой Екатерины на груди, мог приходиться предком захудалых помещиков. Маша выпросила как-то портрет у родителей. Его явная неуместность в ее маленькой комнатке, казалось, пленяла ее. Он властно говорил ей о прошлых, давно ушедших временах, о людях ей чуждых, о незнакомых страстях и неизведанной роскоши жизни. Она любила подолгу вглядываться в тонкие черты породистого лица. Ей нравились его слегка прищуренные, недобрые глаза, притворно сладкая и вместе с тем насмешливая улыбка чувственных губ и вся его спокойная надменность. Вот и теперь, думая свои невеселые, серые думы, она невольно смотрела на портрет. В тусклом вспыхивании зарниц он, казалось, дышал, шевелился. «Такой, конечно, никогда не придет, — думала Маша, — да и не надо. Разве такие, как он, для меня? Пускай герой мой будет простым, хорошим и любящим, только бы мне не завянуть напрасно! У каждой девушки, даже у самой некрасивой и бедной, бывает в жизни хоть один случай выйти замуж. Случай, все случай! Если он явится, то я не пропущу его, я низко нагну душистые ветви цветущего счастья и сумею сорвать для себя хотя бы маленькую, совсем маленькую ветку. Милый, красивый, надменный вельможа, пожалей меня, помоги мне, дай мне лишь один крохотный случай!» И Маша сама рассмеялась над своим ребячеством. Но в полумраке девичьей комнаты ей вдруг померещилось, что углы чувственных губ немного больше углубились, что недобрые глаза сильнее прищурились. Следуя невольному желанию, она слегка приподнялась, погрозила портрету пальцем, с головой юркнула под одеяло и скоро крепко заснула.

Прошла хлопотливая деревенская неделя. Как-то, к ужину, приехали соседи, старые друзья Машиных родителей. Приехали не одни. К ним заглянул на короткое время их добрый знакомый, молодой многообещающий доктор. Желая развлечь редкого гостя, они привезли его с собою. Для Маши это было целое событие. Разговор, манеры, весь облик приезжего понравились ей. Он тоже, видимо, был доволен новым знакомством. Много оживленно рассказывал, расспрашивал, шутил. Маша никогда так не веселилась. После ужина отправились гулять. Старики отстали, Маша шла одна с доктором. Роса прибила серую пыль, непрерывно трещали кузнечики, над рекою клубился туман. Пахло рожью, цветами и довольством. Застенчивая, по обыкновению, Маша вся расцвела, говорила неглупо. Доктор внимательно слушал, ласково приглядываясь к ней. Они спустились по крутому берегу к самой воде. В опасных местах доктор бережно помогал Маше, и она охотно доверяла свою робкую руку его сильной, теплой руке, испытывая при этом какой-то новый, легкий, приятный трепет. Когда подали лошадей и гости, весело перекликаясь с хозяевами, наконец, потонули в отдалении, и там же замер звон бубенцов, Маша вернулась в свою комнату очень задумчивая. На душе было хорошо, спать совсем не хотелось. Она полуразделась, распустила русые волосы и села на кровать. Ущербный месяц глядел в окошко. Освещенный портрет, словно живой, выделялся из рамы. «Да или нет?» — тихо спросила его Маша. Ей показалось, что молодой вельможа в ответ слегка заколебался. Потом он медленно приподнялся и вышел из рамы. Маша не побледнела, не вскрикнула. Ею овладело какое-то смутное, странное оцепенение. Она даже не отстранилась от призрака, когда тот ближе подошел к ней. Он продолжал молчать и улыбаться. Длинные, тонкие пальцы бережно снимали соринки с темного рукава. «А может быть, это вовсе не привидение?» — мелькнуло в Машином уме. Словно в ответ на мысль ее, вельможа тихо засмеялся. Белые зубы блеснули, как лезвие. Она, быстро нагнувшись, заглянула за него — золоченая рама была пуста. Тогда Маша встала, но вместо того, чтоб идти к двери, прямо пошла навстречу странному гостю. Он остановился, поджидая ее. Потом протянул обе руки и взял ее покорные руки. Его прикосновение было живое и теплое, как недавнее прикосновение доктора. Она чувствовала на лице своем его горячее дыхание, видела вблизи живую влажность его прищуренных, недобрых глаз. Но ей они теперь казались только желанными. Он мягко обнял ее, и дрожь пробежала по ее спине, дрожь радости, а не страха. Чувственные, горячие губы прижались к ее губам. Тихо шуршали и блестели в лунном свете золотые украшения его богатого платья и врезался в полуобнаженную грудь ее портрет Великой Екатерины. Голова кружилась, ноги подкашивались… Очнулась Маша на заре. Одна. Портрет улыбался на своем привычном месте. Но губы ее еще горели от его недавних поцелуев, и чувство бесконечной, небывалой физической близости к нему ни на минуту не покидало ее. «Если это сон, — думала она, — то действительность сплошной обман, а сон вечная правда!» Она была влюблена, влюблена всеми помыслами, всеми силами своего молодого, истосковавшегося по любви тела. Влюблена, но отнюдь не в доктора! Целый день бродила она, как в чаду, не находя себе места, нетерпеливо ожидая ночи. Ночь, однако, ничего не подарила ей. Портрет оставался в своей раме, улыбаясь насмешливо. Зато на следующий день ее ожидала маленькая радость: снова приехал доктор. Маша ему, видимо, понравилась. Он даже не заметил ее легкой рассеянности. Впрочем, эта рассеянность скоро миновала бесследно. Забывши призраки, девушка старалась занять гостя, охотно сама поддаваясь его обаянию. После ужина все опять пошли прогуляться. Опять долго говорили и спорили. Доктор осторожно расспрашивал Машу о ее жизни, о ее занятиях, большинство их взглядов и вкусов на редкость сходились. И Машу это волновало и радовало. «Неужели, неужели?» — замирая, думала она. Но поздно вечером, проводив гостей и оставшись одна в своей комнате, она, даже не раздеваясь, уставилась на портрет жадными, беспокойными глазами. Голова приятно кружилась, в ушах звенело. Молодой вельможа слегка заколебался, приподнялся и вышел из рамы… Следующий приезд доктора несказанно обрадовал ее. Только радовалась она теперь с задней мыслью. Ей уже не улыбалась исключительно возможность провести вечер в обществе хорошего, умного человека, обращающего на нее несомненное внимание, а скорее грядущая за вечером ночь, надежда острого, жуткого, непонятного блаженства. «Он приходил оба раза именно после доктора», — тайно думала Маша, тем не менее отвечая приветливо на многочисленные вопросы и взгляды. Доктор о таком двуличии, конечно, не догадывался. Решив ухаживать за Машей, он почти не сомневался в успехе.