Александр Грин - Гибель Петрограда [Фантастика Серебряного века. Том XII]

Так проходило июльское время. Доктор появлялся на усадьбе каждые три, четыре дня, и всякий раз позднее, ночью, портрет покидал свою раму. Маша много говорила с доктором. С любовником своим она молчала. Но в этом знойном молчании для Маши была и жизнь, и смысл, и неисчерпаемые богатства красноречия. Любовник! Сначала мысленно назвав его так, она очень испугалась, потом понемногу привыкла и скоро не называла его иначе. И чем откровеннее, чем продолжительнее становились ее беседы с доктором, тем горячее, тем блаженнее царило молчание ночью. Молчание вдвоем!.. Наступила ранняя осень, изредка перепадали дожди. Доктор совсем загостился у своих знакомых. Его добродушно поддразнивали. Надо было собираться домой. Под предлогом прощанья, он однажды объявился у соседей под вечер. На самом деле ему было необходимо о многом переговорить с Машей. Дела звали в столицу, а главного между ними еще не было сказано. Участь их не была решена. Он знал, что нравится ей. Женихом он считался во всех отношениях завидным. Семья сидела в столовой, за самоваром, Маша работала рядом, в гостиной. Она за последнее время любила оставаться одна со своими мыслями. Доктор скоро перешел к ней. В комнате было полутемно. «Бросьте работу, — сказал доктор, — вы себе глаза испортите». Маша покорно опустила руки на колени. Она сидела бледная и задумчивая. «Отчего вы так долго не были у нас?» — тихо спросила она. Доктор обрадовался ее печальному голосу, не угадав настоящей причины этой печали. Он начал рассказывать о помешавшем дожде, о хромоте лошадей и закончил тем, что грустно объявил о своем необходимом скором отъезде. Маша любезно огорчилась, пожалела. Но напрасно искала она в своем сердце искреннего горя. Ведь тот, другой, уехать не мог, а это было самое главное! Потом она вдруг словно вспомнила, что доктор, быть может, любит ее, что он ей нравился раньше, что стать его женой еще недавно казалось ей величайшим, почти недосягаемым счастьем. Ее дремавший разум сразу проснулся. Ей представилась вся безнадежная тоска деревенской зимы, все прелести столицы, куда ехал доктор. Он снова стал желанным в глазах ее. Доктор уверенно, но осторожно пытался подойти к важному вопросу. Маша, преобразившись, помогала ему. Говор из соседней комнаты лишь глухо к ним доносился, дальние углы тонули во мраке. Начинал накрапывать мелкий осенний дождик. И вдруг, среди разговора, Маше показалось, что там, за креслом, в темноте колышется серое облако. Она вгляделась. Облако замерло и превратилось в молодого вельможу. Маша даже не вздрогнула, только слегка побледнела. Оживление ее сразу пропало. Зачем он пришел сюда, в гостиную? Зачем так рано? Неужели ревнует ее? Неужели доктор его не видит? На заданный ей собеседником какой-то важный вопрос она позабыла ответить. «Смотрите, там, в углу, за креслом…» — неожиданно сказала Маша. Доктор нетерпеливо оглянулся. «Что с вами?» — удивленно спросил он ее. «Нет, пустяки, ничего, мне что-то померещилось». Доктор негодовал. В такие важные минуты она могла развлекаться, шутить! Он снова попробовал вернуть ее на прежнюю дорогу, но Маша упорно не слушала, была рассеянна, почти не отвечала, а если отвечала, то все невпопад. На его намеки она оставалась неотзывчива, холодна, безучастна. Разговор стал замирать подолгу. В темном углу за креслом стоял молодой вельможа и улыбался. Маше казалось, что никогда еще она не видала его таким красивым и злым. Он лениво облокотился на высокую спинку кресла и щурился, щурился. Тонкие, длинные пальцы медленно перебирали широкую ленту, портрет Великой Екатерины слабо поблескивал. Маше неудержимо хотелось броситься к нему, забыться в его объятьях. Наконец она не вытерпела и встала. Присутствие доктора становилось невыносимым. «Пойдемте в столовую, к остальным», — холодно, почти враждебно сказала она, и холодно повиновался разочарованный, но сдержанный доктор. Слова так и остались недосказанными! На пороге она еще раз оглянулась. Ее любовника в комнате уже не было. Часов в одиннадцать уехал доктор, не договорившись с ней, навсегда. Маша сразу побежала в свою комнату. Сердце ее колотилось, краска заливала щеки. Она была полна одной мыслью, одним желанием. «К нему!» На пороге она приостановилась, прислушалась. Быть может, он уже там? Потом бесшумно отворила дверь. Но никто не ждал ее. Было темно и тихо. Портрет висел на своем обычном месте. Она напрасно ждала его час, другой, третий. Каждая минута казалась вечностью. Страх, отчаяние понемногу овладевали ею. В душе неудержимо стало расти и крепнуть сознание неотвратимой, горькой истины. Он больше никогда не придет, никогда, никогда! И счастье свое она упустила напрасно. Был случай, единственный, неповторимый случай, но она не сумела им воспользоваться, не сумела нагнуть душистые ветви цветущего счастья и сорвать для себя хотя бы маленькую, совсем маленькую ветку. Все кончено, все отошло навеки. Маша стояла молча, не шевелясь, под портретом. За окном уныло барабанил и шлепал бесконечный осенний дождик, предвестник бесконечной деревенской зимы. И молча смотрело на Машу тонкое, породистое лицо со слегка прищуренными, недобрыми глазами, с притворно сладкой, насмешливой и надменной улыбкой.

Зима в 186.. году стояла бурна я и дождливая, более похожая на глухую осень. Даже на севере Финляндии, в небольшом приморском городке X., почти не было снега, несмотря на то, что наступил уже конец января. Небольшие заморозки сменялись холодными ливнями и туманами, за которыми следовали сильные бури, ознаменовавшиеся крушением нескольких купеческих судов и пароходов. Недаром старожилы говорили, что они давно уже не запомнят подобной зимы.

Городок X., расположенный на узкой полосе земли, далеко вдававшейся в море, особенно страдал от северо-восточного ветра, срывавшего крыши домов и причинявшего другие неприятные сюрпризы в том же роде. Впрочем, обитатели городка давно уже свыклись со своим суровым климатом, а их одноэтажные, прочно построенные из камня и дерева домики, выкрашенные по преимуществу в красный цвет — казалось, были созданы для борьбы со стихиями. Сами обитатели — здоровый, коренастый, крепко стоящий на ногах народ — были под стать своим жилищам; между рабочим классом насчитывалось много рыбаков, проводивших половину жизни в открытом море.

Местные нравы отличались такой патриархальностью, что с восьми часов вечера движение на улицах почти прекращалось, а с десяти, после сигнала о тушении огней, — городок погружался в непроницаемый мрак. Во тьме сиротливо мерцали редкие огоньки фонарей, которых во всем X. вряд ли набралось бы более дюжины. Несмотря на столь благоприятные для беспорядков условия, в городе не было и помина о грабежах со взломом и без оного, о срывании верхней одежды с прохожих и тому подобных «случаях», без которых не обходится у нас ни одно уездное захолустье.