Кэтрин Арден - Медведь и Соловей [litres]

Повелитель зимы горько рассмеялся.

– Она умрет во мраке. С каждым днем силы моего брата прибывают. А она видела его, когда ей не следовало бы. Теперь он знает, что она такое. Он убьет ее, если сможет, присвоит ее. И тогда тебе впору будет говорить о проклятье. – Голос Морозко чуть смягчился. – Я могу ее спасти, – добавил он. – Могу спасти вас всех. Но она должна получить тот камень. Иначе…

И тут Дуня поняла, что мерцающий костер – это ее собственная догорающая деревня. Лес заполнили знакомые ей лица. Но самым заметным среди них был ухмыляющийся одноглазый мужик, а подле него стояла еще одна фигура: высокая, тонкая, мертвенно-бледная, с тусклыми волосами.

– Ты позволила мне умереть, – сказал призрак Васиным голосом, и между окровавленных губ сверкнули зубы.

Дуня обнаружила, что схватила подвеску и протягивает ее. От нее в мире без форм и света исходил крошечный огонек.

– Я не знала, – пролепетала Дуня. Она потянулась к мертвой девушке, зажав в кулаке качающуюся подвеску. – Вася, возьми ее. Вася!

Однако одноглазый захохотал, а девушка не шевельнулась.

А потом хозяин зимы встал между ней и этим ужасом, схватил ее за плечи сильными ледяными руками.

– Времени у тебя не осталось, Авдотья Михайловна, – объявил он. – Когда ты в следующий раз меня увидишь, я тебя поманю – и ты пойдешь. – Его голос был шумом леса, он отдавался у нее в костях, дрожал в горле. Дуня почувствовала, что живот у нее свело от страха и неизбежности. – Но ты можешь спасти ее, прежде чем уйти, – закончил он. – Ты должна ее спасти. Отдай ей подвеску. Спаси их всех.

– Сделаю, – прошептала Дуня. – Будет так, как ты сказал. Клянусь. Клянусь!..

А потом ее разбудил ее собственный голос.

Однако холод от сгоревшего леса и прикосновения хозяина зимы остался. Тело Дуни сотрясала неуемная дрожь. Она видела только зимнего призрака, сурового и отчаявшегося, и хохочущее лицо его брата, одноглазой твари. Два лица сливались в одно. Синий камень у нее в кармане словно сочился ледяным пламенем. Когда она сжала его в кулаке, кожа ладони почернела и растрескалась.

В эти короткие жестокие дни Вася каждое утро с первым светом шла к лошадям почти следом за отцом. В этом они были едины – в страстной тревоге за животных. По ночам всех лошадей заводили на двор, за надежную ограду, а всех, кого можно было поместить – в крепкую конюшню. Однако днем им предоставляли самостоятельно кормиться, бродя по серым пастбищам и выкапывая траву из-под снега.

Однажды светлым морозным утром незадолго до середины зимы Вася верхом на неоседланной Мыши с гиканьем выгнала лошадей на поле. Однако когда животные остановились, девушка спешилась и хмуро осмотрела кобылу. У Мыши сквозь шкуру стали проступать ребра – не из-за голода, а из-за постоянной тревоги.

«Он снова придет, – сказала кобыла. – Разве ты не чуешь?»

У Васи не было лошадиного чутья, но она принюхалась к ветру. На секунду в горло ей забился запах гниющей листвы и мора.

– Да, – мрачно признала она, закашлявшись. – И собаки тоже это чуют. Они скулят, когда их выпускают, и спешат убежать на псарню. Но я не дам тебя в обиду.

Она принялась за привычную работу, переходя от коня к коню с усохшими яблочными огрызками, припарками и ласковыми словами. Мышь следовала за ней собачонкой. На краю поля Буран рыл землю копытом и тревожно ржал в сторону затаившегося леса.

– Успокойся, – сказала Вася.

Подойдя к жеребцу, она положила руку на его горячую холку. Буран ярился, как жеребец, увидевший соперника среди своих кобыл, и чуть было не лягнул ее, но вовремя опомнился.

«Пусть только придет! – он встал на дыбы, молотя копытами передних ног по воздуху. – На этот раз я его убью».

Вася увернулась от рассекающих воздух копыт и прижалась к его боку.

– Жди, – сказала она ему в ухо.

Конь извернулся, щелкнув зубами, но Вася встала так, чтобы оставаться вне его досягаемости. Она продолжала говорить спокойным тоном:

– Береги силы.

Жеребцы подчиняются кобылам. Буран опустил голову.

– Когда он появится, ты должен быть сильным и спокойным, – объяснила ему Вася.

«Твой брат», – предупредила ее Мышь.

Повернувшись, Вася увидела бегущего к ней по двору Алешу, даже не надевшего шапки.

В следующую секунду Вася оперлась Мыши на холку и оказалась у нее на спине. Кобыла промчалась по полю, разбрасывая комки мерзлой земли. Перед ними возникла крепкая ограда, но Мышь перепрыгнула через нее.

Вася встретила Алешу у ворот.

– Дуня, – сказал Алеша. – Не приходит в себя. Твердит твое имя.

– Садись, – приказала Вася, и Алеша запрыгнул к ней за спину.

На кухне было жарко. В открытом устье печи ревел огонь. Дуня лежала на полатях с открытыми невидящими глазами, и только пальцы у нее дергались. Она то и дело принималась что-то бормотать. Сухая кожа обтянула ей кости так туго, что Васе показалось, будто она видит текущую под ней кровь. Она быстро забралась на печь.

– Дуня! – позвала она. – Дуня, проснись! Это я. Это Вася.

Открытые глаза медленно моргнули, но и только. Вася почувствовала прилив паники, но подавила ее. Ирина с Анной стояли на коленях перед иконами и молились. У Ирины по щекам струились слезы: когда она плакала, то вся ее красота исчезала.

– Горячей воды! – крикнула Вася, оборачиваясь. – Ирина, ради Бога: молитвами ее не согреть. Сделай отвар!

Анна подняла на падчерицу ненавидящий взгляд, но Ирина с удивительным проворством вскочила и налила воды в горшок.

Весь этот день Вася провела рядом с Дуней, скорчившись на полатях. Она закутала иссохшее тело няни в одеяла, пыталась напоить горячим отваром. Однако жидкость вытекала у старушки изо рта, и в себя она не приходила. Весь день собирались тучи, и становилось все темнее.

Ближе к вечеру Дуня втянула в себя воздух так, словно собиралась проглотить весь мир, и схватила Васю за руки. От неожиданности Вася отшатнулась. Сильная хватка старой няни ее ошеломила.

– Дуня! – позвала она.

Взгляд старухи куда-то убегал.

– Я не знала, – прошептала она. – Я не видела…

– Все будет хорошо, – заверила ее Вася.

– У него один глаз. Нет, у него голубые глаза. Они одинаковые. Они братья. Вася, запомни…

Тут ее руки упали на одеяло, и она застыла, что-то бормоча.

Вася дала Дуне горячее питье, Ирина продолжала топить печь. Однако жизнь из старушки уходила вместе с дневным светом. Она перестала бормотать и теперь лежала с широко открытыми глазами.

– Еще нет, – сказала она, обращаясь к темному углу.

Время от времени она принималась плакать.

– Не надо, – сказала она потом. – Пожалуйста!

Слабый дневной свет померк, дом и деревню окутала тишина. Алеша ушел за дровами. Ирина отошла позаботиться о своей раздосадованной матери.