Джон Коннолли - Музыка ночи [litres]

Я сел на корточки и призадумался. Похоже, крыса была составлена из частей мертвых животных, найденных в подлеске, а в единое целое ее скрепили при помощи костей и шерсти, из-за чего она на расстоянии смотрелась крупным грызуном, хотя в действительности была фальшивкой.

Но как такую штуковину удалось оживить? Может, Генерал и считал ее настоящей, но, конечно, пребывал в заблуждении, так как это была мертвечина, составленная, в свою очередь, из мертвечины. Кто-то проделал с ним гнусный розыгрыш, наверное, тот самый тип, который наследил смрадной грязью в доме.

И внезапно меня осенило. Встав, я направился к пруду, расположенному посреди рощицы. Водоем этот небольшой, даже когда вода в нем поднимается из-за дождей, а сейчас ее уровень был минимальный – если зайти, то и на глубине вряд ли будет выше пояса. Водица была мутной, а берег тверд и сух. Чужих ног я не обнаружил. В воздухе с тихим треском летали стрекозы, сонно зудели мухи – чертовы бестии, норовящие попасть в глаза и уши.

Я учуял запах – слабее, чем в особняке, но все равно уловимый. Хотя опять же: смрад в доме Генерала пропитал мою одежду, буквально прилепился к волосам и коже, а потому нельзя было утверждать, что на пруду я ухватывал именно его источник.

Может, я принес его с собой – только и всего.

Но вместе с тем я чувствовал неизъяснимую тревогу. Некое тягучее безмолвие. Ощущение, будто что-то где-то затаило дыхание.

На обратном пути я неожиданно встретил Генерала. Он нес дробовик, и мне невзначай подумалось, не мыслим ли мы с ним в одном направлении. Повторять мой путь к пруду ему не было смысла: денек оказался знойным, а мушиный рой – раздражающе настырным. Я рассказал Генералу о своей отлучке к водоему и что берега от солнца стали жесткими, как обожженные кирпичи. Мое объяснение его устроило, и мы вместе двинулись к особняку. Меня радовала его компания, пока мы не вышли из рощицы. Опять же не знаю почему, но чем дальше мы отдалялись от пруда, тем слабее становилась вонь, но стоило нам приблизиться к саду, как мерзкий запах опять ударил нам в ноздри.

Генерал возвратился к себе в кабинет и взялся за писание, а я запер в сарае садовые инструменты и потащился в свою хибару.

То, что случилось позже, мне известно лишь со слов Генерала. Я-то ничего не видел и свидетелем быть не могу. Скажу единственно, что эту историю он мне поведал, когда я нашел его возле пруда перед тем, как полил дождь.

Генерал засиделся у себя в кабинете до наступления сумерек. Надежда написать полноценные мемуары, как он понял, была у него чересчур оптимистичной, и потому он ограничился очерком, скажем, для «Таймс» или «Телеграф», изложив события при Хайвуде во всей их правдивости – как он это видел. Генерал погрузился в работу и увлеченно скрипел пером, смачивая кожу под носом гвоздичным маслом, пока им не пропитались усы. Но через несколько часов проверенное средство перестало ему помогать, и Генерал был вынужден заключить, что мерзкая вонь стала окончательно невыносимой.

Окно в кабинете оставалось приоткрыто, однако все прочие окна и двери в доме были заперты.

Отложив перо, Генерал плеснул в стаканчик виски и опять вспомнил о гвоздичном масле, будь оно неладно. Ему не хотелось портить вкус крепкого алкоголя, поэтому он решил сперва вытереть с усов масло, а уж затем взяться за виски.

Генерал так и поступил, после чего покинул свой кабинет и поскользнулся, угодив ногой в жирный ком грязи.

Что еще такое?

Входная дверь, естественно, была закрыта, но слякотные следы оттуда вели прямиком к кабинету, словно кто-то потоптался снаружи, слушая, как поскрипывает генеральское перо, а затем направился в столовую и на кухню, а затем пошел через холл в гостиную и поднялся наверх. Цепочки следов петляли и пересекались, но в скудном свете лампы было видно, что они были не от одних ног, а как минимум от нескольких.

Следы были разных размеров, и характер поступи тоже различался.

А запах! Боже мой, что за отвратительный запах !

Генерал в полузабытьи пошел по следам, уже и не думая о том, кого он может найти, а лишь ища ответ на загадку. В гостиной фотография жены оказалась заляпана черными отпечатками пальцев. Краны в ванной были засорены, а к раковине присохла грязь с буроватыми разводами, напоминающими пятна крови. Обои в коридоре заплесневели и частично отслоились, а с дверных ручек капала слякоть, похожая на слизь. Белье на генеральской постели теперь было не снежно-белое, а мятое и измазанное, как будто кто-то в коросте хорошенько повалялся на простынях.

Каждая комната, за исключением кабинета, в котором он находился, носила следы вторжения, но самих нарушителей не обнаруживалось.

Когда Генерал спустился на первый этаж, входная дверь оказалась приотворена, и бледная высокая луна заливала ярким светом лужайку, по которой тянулись слякотные тропы, уходя в рощицу. Генерал направился к пруду, и вскоре его таинственно обступили деревья, уводя все дальше в свою глубь, пока он в итоге не оказался на берегу водоема.

Вода мутным зеркалом мерцала у его ног. Ее илистость поглощала лунный свет, а стоило Генералу заглянуть в пруд, как уровень водоема начал убывать, пока не обнажилось гнусное сероватое дно.

И в грязи что-то шевелилось.

Генерал различил какой-то силуэт, состоящий из вездесущей грязи, но держащийся особняком. Фигура с усилием выпрастывалась из трясины, согнув спину и упершись руками и коленями в скользкое дно пруда. Коряги и спутанные корни гниющей растительности скрывали ему голову подобно клобуку, но на мгновение среди них проглянули странные черты, унылые, как лик луны.

Пустые незрячие глазницы уставились на Генерала.

Внезапно все вокруг пришло в движение. Грязь немолчно закишела, являя взору людей, упорно вытеснявшихся откуда-то снизу – сотни их, тысячи, десятки тысяч, все с невышептанными именами и неизреченными историями, – целое поколение умолкших и сгинувших, немых свидетелей лживости каждого слова его самовосхваления, пустой шелухи генеральских оправданий.

Ибо он знал . Знал всегда.

Ноги Генерала подломились в коленях. Он пал и приготовился слиться с их скорбным сонмищем.

Наутро я его и нашел – покрытого коркой серой грязи, судорожно трясущегося от чего-то иного, нежели холод. Стоило мне поднять его на ноги, как хлынул ливень и отмыл его дочиста, а пруд начал вновь заполняться водой. Когда я его вел (порой я тащил его волоком, а порой – нес на руках), он без устали лопотал. Генерал нес околесицу, и я решил, что он малость не в себе. Но и тогда он не мог толком разобрать, что было грязью, а что нет. Припав ко мне, он сквозь озноб горячечно твердил, что то были вовсе и не люди, а лишь воспоминания о них, которым форму придала некая субстанция.