Нил Гейман - Пляска фэйри. Сказки сумеречного мира

Он попытался еще раз, теперь по-испански, словно от этого слова станут правдивее.

– Я отправляю тебя назад.

Что-то в районе ее лба, в уголках глаз отразило надежду. Она вдруг затараторила, но он не понял ни слова. Зато узнал сам язык – индейский, на нем еще бабушка разговаривала. Как он называется, один черт знает – для abuela [91]это была просто речь, а испанский – городской язык, который так ей до конца и не дался.

Голосу своему он не доверял, поэтому просто покачал в ответ головой. Уж это-то она поняла? Левая рука уже устала торчать вперед и затяжелела.

Через тупой животный ужас внезапно проступил гнев. Она же пытается обвести его вокруг пальца! Узнала как-то, откуда семья его матери, и теперь в игры играет. Не надо, чтобы она понимала – надо просто ее пристрелить!

– Ты не из Народа, но ты – от земли, – она перешла обратно на испанский, и в голосе ее звучало разочарование. – Ты не можешь отправить меня назад, в место, которого больше нет.

– И кто в этом виноват?

«Не разговаривай с ней!» Но он слишком разозлился.

– Я не знаю, кто, – она покачала головой: похоже не столько на «нет», сколько на лошадь, отгоняющую мух. – Но источник исчез. Вода ушла к пяти высоким деревьям ниже камня. Ивы умерли, когда не смогли больше достать до нее.

Ивы и американский тополь – они всегда отмечают грунтовые воды, как геодезические флажки, разбросанные по засушливым регионам. Ему вспомнились ивы в холмах за бабушкиной деревней…

– Так ты решила перебраться на север и здесь тоже выпить все досуха?

– ¿Que? [92]– ее белый плоский лоб нахмурился нет то от гнева, не то от удивления. – Как я могу выпить то, что здесь? Здесь же все совсем другое – и вода, и земля, и камень!

На это должен быть правильный ответ, и те, кто послал за ней охотника, наверняка его знали. Но он – он даже не очень понимал, о чем она спрашивала, куда там отвечать. Да ничего не отвечать, дубина! Что, ожидал чего-нибудь вроде « Sí, sí [93], я пришла воровать ваше добро»? Они оба знали, зачем она здесь. Стоит ей только двинуться, и он активирует оружие.

– Мы храним, а не используем. Как же это сказать… – она быстро моргнула, три раза, и он подумал, что у ее племени это, наверное, как у нас посмотреть пустым взглядом в пространство, пытаясь что-то припомнить. – Защищать и охранять. Разве здесь, у вас, это не так? Смертные используют. Мы защищаем и охраняем. Они просят о помощи: послать им воду, чтобы выращивать пищу, здоровье и силу для детей. Они приносят табак, кукурузную муку, мед, чтобы отблагодарить нас. Мы чуем подарки и приходим. Разве люди здесь такого не делают?

Он попробовал себе представить, как campesinos [94]приманивают то светловолосое совершенство из Шато Мармон запахом кукурузной муки, и как оно потом наделяет их милостями. Испанское слово сразу же включает воспоминания, как Хизме – эндокринную систему. Последний приезд домой к abuela , когда ему было восемь… Бабуля была уже слишком слаба, чтобы вставать с постели больше, чем на несколько минут кряду. Она плакала, кричала на маму, твердила, что кому-то надо отнести tamales [95]к источнику. Грея воду ему для купания, мама сказала: «Вот видишь, как оно здесь? Когда кузены опять назовут тебя pocho [96], вспомни, что куда лучше быть американцем, чем таким вот суеверным campesino , как они».

Так он и вырос, вот с этими самыми мыслями, пока они не нашли его, не переделали и не послали работать на себя. В этой жаркой, сырой комнате он вдруг весь заледенел, и чтобы спрятать это, расхохотался.

– Добро пожаловать в Страну Свободных, chica [97]. Никаких пособий, никаких одолжений, никакого братания с низшими классами.

Ее глаза потемнели, словно в каждый упало по капле чернил. В нем снова взмыл ужас. «Надо было сразу ее пристрелить!» Но тут в них, глазах, приливом поднялись слезы, словно вода с растворенным углем, перелились через край и нарисовали темно-серые полосы на ее белых, скошенных щеках.

– Пожалуйста… это неправда – скажи, что неправда. Мне некуда пойти. Машины… пришли машины, громкие, зловонные, и вырвали деревья из земли, сломали горы и увезли их. Они высосали всю воду из нежных темных мест под землей. Воды везде стали ядовитые, я не знаю, как, но звери, которые их пьют, болеют. Я пыталась остаться у источника, но вода ушла, а машины пришли. Мне не было больше места…

– Здесь для тебя тоже нет места, – отрезал он, думая: «Ты же такая тощая, Jesucristo [98], ты могла бы жить в чулане для швабр; должно же быть какое-то место, куда тебя можно засунуть».

Она яростно затрясла головой, пальцами размазывая серые слезы по щекам.

– Здесь есть места, куда не ходят машины – я знаю. Весь Народ здесь – inmigrantes [99]из холодных земель, они должны знать, каково это. Они поймут, они разрешат нам помочь им – помочь сохранить эту землю.

Даже здесь уже появились пустоты… сказала блондинка у бассейна. Но эта малышка – всего одна? Неужели от нее всем будет плохо?

Нет, так не пойдет. Каждая из целей – всего одна, а вместе их – сотни.

– Они хранят ее – от всех вас, чтобы вы не выпили ее, не сожрали, как саранча.

Она замерла, как в стоп-кадре.

– Смертные используют. Народ хранит и защищает. Они же сами это знают!

Да что она такое говорит?

– Речь о силе. Не знаю, о какой именно, но она в земле. И она иссякает.

– Магия течет сквозь Народ, как вода сквозь пальцы. Мы не копим ее, не запасаем, не прячем, не запираем. Если попробовать, она иссякнет, да. Кто наговорил тебе этой лжи?

– Они. Такие, как ты.

– Много ты видел таких, как я, – произнесла белокурая красавица голосом, из-за которого все сказанное сразу же обращалось в мудрость и истину.

Она не двинулась с места, но как-то вдруг оказалась ближе к нему. Глаза стали шире, волосы зашевелились, как сухая трава на ветру. Но ветра не было. Ему отчаянно захотелось попятиться, убежать.

Он вспомнил ту ночь в бабушкином доме, после ссоры насчет tamales . Он лежал на полу, завернутый в одеяла, и не мог спать, потому что они все звенели у него в голове: сердитые голоса, abuela плачет, mamá гремит после ужина посудой, и движения у нее такие резкие, жесткие. «На тебя никто не злится», – попробовал он сказать сам себе, но его все равно мутило от страха. Вот потому-то он и не спал, когда в окно на другом конце комнаты постучали: тук-тук-тук. В стекло, купленное на деньги, которые мама посылала домой. И тогда он поднял голову и посмотрел.

Наутро он сказал маме, что ему приснился кошмар. Так он с тех пор и остался у него в памяти – как кошмар, дурной сон. И ненависть к маленькому домику, который он никогда больше не видел.

Зато сейчас охотник вспомнил все. Той ночью он видел дьявола, который пришел, чтобы забрать его маму и бабушку себе – за грех гнева. Он тогда задушил крик прямо в горле, потому что если он закричит, мама с бабушкой проснутся, прибегут, и тогда дьявол их увидит. А вот если он его заберет вместо них, они будут спасены.