Бэзил Коппер - Морок над Инсмутом

Вслед за тем я, шатаясь, выхожу из дома без крыши и падаю на садовой дорожке, между корявыми плодовыми деревцами и неестественно блестящей живой изгородью из кустов, мокрых насквозь от тумана. Я лежу и чувствую, как меня трясет, как дрожит подо мной земля и рушится вековая каменная кладка, изъеденная временем.

И уже в самом конце, соскальзывая в милосердное забытье, я вижу то, что позволит мне потом очнуться в здравом уме и твердой памяти. Вот что это было: огромная масса тумана покидает долину, распадаясь на отдельные кольца, они истончаются и тают, превращая фигуру разъяренного бога морей в редкую и бесформенную дымку.

Ибо я знаю, что, хотя сам Дагон продолжает жить — как он «жил» с незапамятных времен, — места его поклонения, которым веками служила ферма Кеттлторп, больше нет.

Вот и вся моя история, история фермы Кеттлторп, которую на рассвете я нашел в руинах. Ни одного целого здания, да что там, камня на камне не осталось в долине, когда я оттуда уходил, а что там теперь, не знаю, ведь я туда больше не возвращался и никого не расспрашивал. В официальных источниках, разумеется, сказано, что в ту ночь «произошло значительное оползание грунта», то самое движение и опускание земляных пластов, которого страшатся жители шахтовых городов по всему миру; и, несмотря на то, что шторма как такового в ту ночь не было, береговые скалы на большой протяженности осели на прибрежный песок или обрушились прямо в воду.

Что еще сказать? В тот год было очень мало глубинного келпа, и с тех пор он все продолжает сходить на нет. Правда, я знаю об этом лишь по слухам, ведь я переехал в глубь острова, туда, откуда даже случайно не увидишь море и не услышишь его шум.

Насчет Джун: он умерла восемью месяцами позже, рожая недоношенного ребенка. Перед смертью она стала до странности походить на рыбу, но ей это было уже все равно, ведь, выйдя из состояния шока, она утратила разум и до самого конца оставалась беззаботным ребенком. Врачи говорят, что она не страдала, и за это я благодарю Всевышнего.

По словам врачей, хорошо и то, что вместе с ней умерло ее дитя…

Со Стивом Джонсом я дружу пятнадцать лет. Мы даже составили вместе книжку гадких стишков для детей. А это означает, что ему позволено мне звонить и говорить что-то вроде: «Я готовлю сборник рассказов, действие которых происходит в вымышленном Г. Ф. Лавкрафтом городе Инсмут. Напиши мне что-нибудь».

Этот рассказ собирался с миру по ниточке. одной такой «ниточкой» была книга ныне покойного Роджера Желязны «Ночь в тоскливом октябре», в которой он искусно и с юмором обыграл различных избитых персонажей хоррора и фэнтези. Роджер подарил мне свою книгу за несколько месяцев до того, как я сел писать этот рассказ, и я прочел ее с огромным наслаждением. Приблизительно в это же время я читал описание суда над французским волком-оборотнем, состоявшегося триста лет назад. Читая показания одного свидетеля, я вдруг сообразил, что отчет об этом суде подтолкнул Саки на написание чудесного рассказа «Габриэль Эрнест», а также Джеймса Брэнча Кейблла — на новеллу «Белый балахон», но Саки и Кейблл были слишком хорошо воспитаны, чтобы использовать мотив выблевывания пальцев, ключевую улику на суде. А это означало, что теперь дело за мной.

Первоначально имя человека-волка, который встретил Эбботта и Костелло, было Ларри Талъбот…

Плохой день: я проснулся голым в собственной постели, но со сведенным желудком и чувствуя себя довольно скверно. Что-то в свете, напряженном и с металлическим оттенком, как цвет мигрени, подсказывало, что уже за полдень. В комнате стоял ледяной холод — буквально: на оконных стеклах изнутри образовалась тонкая корочка льда. Простыни на кровати вокруг меня были располосованы, в складках пряталась звериная шерсть. От ости чесалась кожа.

Я подумал, не остаться ли в кровати до конца следующей недели: после преображения я всегда чувствую усталость, но волна тошноты вынудила меня выпутаться из простыней и поспешно заковылять в крохотную ванную.

Когда я добрался до ее двери, меня снова прихватила колика. Вцепившись в косяк, я залился потом. Может, это простуда? Я так надеялся, что не подхватил грипп.

Колика ножом резала нутро. Голова кружилась. Я рухнул на пол и, прежде чем успел поднять голову настолько, чтобы найти унитаз, начал блевать.

Из меня извергалась вонючая желтая жижа, а с ней вышла собачья лапа (я бы предположил, доберманова, но, правду сказать, я в собаках не разбираюсь), немного резанной кубиками моркови и сладкой кукурузы, несколько кусков плохо пережеванного мяса, несколько пальцев. Это были довольно бледные маленькие пальчики, по всей видимости, ребенка.

Вот черт!

Колика немного отпустила, тошнота унялась. Я лежал на полу, изо рта и из носа у меня сочилась вонючая слюна, а на щеках высыхали слезы, какие текут, когда тебя тошнит.

Почувствовав себя немного лучше, я вынул лапу и пальцы из лужи блевотины и, выбросив их в унитаз, спустил воду.

Я открыл кран и, прополоскав рот солоноватой инсмутской водой, выплюнул ее в раковину. Насколько смог, подтер лужу половой тряпкой и туалетной бумагой. Затем открыл душ и стоял под ним, как зомби, пока по мне хлестала горячая вода. Я намылился с ног до головы, особенно волосы. Скудная пена посерела, очевидно, я был очень грязным. Волосы у меня свалялись от чего-то, на ощупь похожего на запекшуюся кровь, и я тер эту корку куском мыла, пока она не исчезла. Потом еще постоял под душем, пока вода не пошла ледяная.

Под дверью лежала записка от моей хозяйки. Там говорилось, что я задолжал квартплату за две недели. Там говорилось, что все ответы есть в «Откровении Иоанна Богослова». Там говорилось, что, вернувшись вчера под утро, я очень шумел и не буду ли я любезен впредь вести себя потише. Там говорилось, что, когда Древние поднимутся из океана, все отбросы земные, все неверующие, весь никчемный люд, все бездельники и бродяги будут сметены, и мир очистится льдом и холодной водой из пучины. Там говорилось, что, по ее разумению, мне следует напомнить, что, когда я тут поселился, она отвела мне в холодильнике полку и не буду ли я так любезен впредь держаться ее.

Смяв записку, я бросил ее на пол, где она осталась лежать среди картонок от «бигмаков», пустых коробок из-под пиццы и давно засохших кусков этих самых пицц.

Пора было идти на работу.

Я провел в Инсмуте две недели, и город мне не нравился. От него пахло рыбой. Это был мрачный, клаустрофобичный городишко: с востока болотные топи, с запада — скалы, между ними — гавань с несколькими гниющими рыбацкими судами. Живописным он не был даже на закате. И все равно в восьмидесятых сюда заявились яппи, напокупали колоритных рыбацких коттеджей с видом на гавань. Яппи уже несколько лет как уехали, и заброшенные коттеджи вдоль бухты ветшали.