Бэзил Коппер - Морок над Инсмутом

— А, я вижу, с вами капитан-детектив Оутс. Так далеко от столицы округа. Что ж, это лишь подтверждает серьезность моих слов. По правде говоря, я вас уже заждался. Столько фактов нужно было сложить вместе, по стольким простывшим или ложным следам пройти, простите за банальность. Ведь правда настолько страшна и причудлива, что я и сам с трудом в нее верю.

— А тоннели, джентльмены! Вы уже исследовали их до конца? Там надо быть осторожнее, знаете ли. Они чрезвычайно опасны. И кто знает, какие еще глубины таятся под ними?Вижу, вы киваете. Даже мистер Оутс побледнел. И правильно, сэр. Правильно. Черная бездна и неназываемое.

— Нет, джентльмены, я не сошел с ума, хотя в последние несколько недель мне довелось слышать и видеть такое, отчего пошатнулся бы и самый крепкий ум. Полиглот и естествоиспытатель… многосторонний ученый, одним словом. С чего же начать? Вот проблема. Ведь стоит мне рассказать мою историю, и многие обитатели приюта для душевнобольных покажутся совершено нормальными рядом со мной. Вижу, вы привели с собой секретаря и стенографистку, сэр. Что ж, в свое время нам понадобятся они обе.

— А, так вы уже записываете? Ну, хорошо. Мне нечего скрывать и нечего бояться, на этом свете, по крайней мере. Что до иного, то тут совсем другое дело… быть может, мои вступительные замечания помогут убедить людей в том, что я не более безумен, чем они сами. А то и менее. Будь на то воля Божия, я бы спятил от того, что видел. Кто знает, быть может, в нескончаемой мечте жить лучше, чем в бесконечном кошмаре. Забытье безумия стирает из памяти то, чего иначе не забудешь.

— Прошу вас, сэр, наберитесь терпения. Моя история такова, что быстро ее не расскажешь, уверяю. Трагедия человека кроется в том волшебном механизме, который называется мозг; память — проклятие, превращающее жизнь в тяжкое бремя. Беда в том, что именно память манит нас тщетными надеждами и питает горькими разочарованиями. Как там у Шекспира? Память — проклятье долгой жизни… или что-то в этом роде. одним словом, джентльмены, мне довелось испить эту чашу до дна.

— Жизнь для меня пуста. Да, прошу вас, пишите, не останавливайтесь. Я уже близок к началу, заверяю вас. Итак, свидетельские показания Джефферсона Холройда, лингвиста и естествоиспытателя, данные им под присягой в возрасте сорока пяти лет, в здравом уме и твердой памяти. Стало быть, все началось…

Большой шторм, обрушившийся в январе 1932 года на Инсмут, налетел совершенно неожиданно, хотя ему предшествовали из ряда вон выходящие события, и если бы те, кто обучен чтению знаков, прочли их правильно, то смогли бы предсказать его приближение.

Но для этого потребовалось бы свести множество разрозненных фактов в единое целое; отдельные события, совершенно необъяснимые тогда, понять как части одного явления, и, поскольку это было невозможно, то метеорологи, естествоиспытатели и прочие ученые мужи, собравшись на конференцию по вопросам изучения данной территории, лишь задним числом смогли воссоздать некое подобие истины.

однако грядущее отозвалось дрожью во времени еще более раннем, чем это. Осенью 1930 года газеты писали о необычайно высокой приливной волне, буквально запечатавшей устье реки Мэнаксет, причем сопровождалось это любопытным явлением, которое местные жители именуют «белыми зарницами». Разбросанные вдоль края соляных топей многочисленные одиночные фермы подверглись затоплению, несколько людей утонули, а город Раули оказался ненадолго отрезанным от мира, хотя никаких иных тревожных сообщений оттуда не поступало.

Даже далекий от берега Аркхэм подвергся атаке ветра, названного репортерами «миниатюрным смерчем», который обнажил стропила на крышах делового квартала, сорвав с них черепицу, и полностью сдул кровельную дранку со всех старинных домов. Ученые объявили причиной тревожных явлений сейсмические колебания суши или подводное землетрясение далеко за инсмутским рифом, породившее огромную приливную волну, а метеорологи приписали ураган, грозовые течения и любопытные вспышки молний столкновениям холодных и теплых воздушных масс. Следующие несколько недель выдались спокойными, и о тревожных событиях, как водится, позабыли все, кроме тех, кто непосредственно от них пострадал.

Массачусетс — древняя и удивительная земля, где среди изглоданных ветрами холмов уединенно живут небольшие общины, разделенные полосами безлюдья, болотами и лесными массивами, возникшими в такие незапамятные века, что только специалисты берутся определить их возраст; а в самых глухих уголках этого штата время, кажется, и вовсе стоит на месте, в том числе и в наши дни. В 1930 году это стало особенно заметно, а старинные книги из большой библиотеки в университете Мискатоника сообщали о еще более странных вещах, и потому главный библиотекарь Джетро Стейвли предпочитал хранить столь редкие эзотерические издания под замком в удаленной секции библиотеки, где они были доступны лишь ученым bona fide, исследователям, имевшим письменное разрешение и профессорам университета.

Считалось, что такие меры предосторожности продиктованы ценностью и редкостью старинных томов, но были и такие, кто верил, будто Стейвли держит замшелые фолианты под строгим надзором из-за запретного знания, которое содержится на их страницах. А более проницательные наблюдатели усматривали связь между волнительными событиями 1930 года, достигшими кульминации в 1932-м, и еще более ранним инцидентом, таким, как кража со взломом из университетской библиотеки ранней весной 1929 года, когда воры вскрыли дальнюю боковую дверь, проникли в тайную секцию, где под замком хранились редкие издания, и вынесли уникальный, прикованный цепью том; звенья стальной цепи, которой книга крепилась к дубовой полке, расплавились, точно кусок масла.

Университетские власти высказали предположение, что воры воспользовались каким-то сварочным аппаратом, обугленные соседние полки и треснувшие оконные стекла подтверждали это мнение. однако Стейвли, узнав о подробностях ограбления, побледнел как смерть и с тех пор стал совершенно другим человеком. К счастью, он успел сделать несколько машинописных копий пропавших томов — обычная практика для всех редких документов из опечатанной секции, — которые запер в обшитой стальными листами подвальной камере, примыкавшей к его кабинету.

Заглянув туда, Стейвли испугался еще больше, и, по словам его ближайших друзей-академиков, именно с того дня перемена в его некогда открытой и дружелюбной, если не сказать легкомысленной, манере поведения стала особенно заметной. Все последующие дни он проводил в кабинете декана, доктора Дэрроу, где два джентльмена совещались за закрытой дверью, и после каждой их встречи декан выглядел не менее взволнованным, чем старший библиотекарь.