Чайна Мьевилль - Переписчик

– Где-то он точно есть.

Не зная, что еще добавить, мы погрузились в печальное молчание.

Наконец мой невольный собеседник глянул на небо, и я понял, что он собирается уходить.

– Сэмма говорит, – произнес он напоследок, – люди много болтают о твоем отце.

Я не шелохнулся.

– Всех злит то, что он натворил. О чем ты рассказал. А через некоторое время они уже начинают болтать о ключах, что он для них сделал. О силе ключей. Ну, вроде как ключ одной женщины меняет погоду. – Мальчишка нетерпеливо склонил голову набок. – Сэмма говорит, мы могли бы взять его… в смысле, ключ женщины. И посмотреть, на что он способен. Нет-нет, я бы не купил его, – поспешно добавил он. – Ни за что теперь не дам твоему отцу денег. Но если бы мы достали такой ключ… Ну, который меняет погоду. Или любой другой.

Он покосился на меня с опаской и пожал плечами, будто я и так все должен понять.

– В смысле, это ведь важно?

Я никогда не использовал отцовские ключи.

Мальчишка ждал, но я не хотел ничего говорить. Я не посоветовал ему спрятаться, пока я прокрадусь внутрь и найду какой-нибудь ключ. И не пообещал этой ночью оставить окно мастерской открытым, чтобы они сами поискали. Я на него даже не смотрел и о ключах не сказал ни слова. В конце концов беспризорник ушел.

Порой, когда отец гулял по холмам, я замирал в дверях его мастерской, вдыхая запах масла и металлической пыли и разглядывая какую-нибудь недоделанную заготовку в тисках.

Не знаю, когда начали возвращаться его клиенты. Сперва я их не видел, лишь слышал голоса. Мужской, а следом женский, объясняющий, какие свойства они хотят заключить в металл. А затем раздавался визг отцовских пил.

МЫ СТАЛИ ВЛАДЕЛЬЦАМИ ДВУХ КОЗ. Как-то холодным утром я проснулся от их настойчивого блеяния. Прикованные к входной двери животные неистово поедали дрок и бодались друг с другом. Отец улыбнулся и сказал мне:

– Они твои.

То были две юные козочки, буйные и шумливые, и я любил их так же сильно, как боялся за них. Я шел следом, пока они жадно, с любопытством исследовали склоны, задорно вытаптывали сорняки и обнюхивали упавшие пугала, сделанные родителями. Я пытался держать их подальше от увядающего сада, все еще надеясь вернуть его к жизни. Когда отец смотрел на коз, к моему горлу подкатывала тошнота.

– Как их зовут? – спросил он.

Я пожал плечами.

– Почему ты не дал им имен? – В голосе его слышалась грусть.

Вообще-то дал – совершенно случайные наборы букв, которые я менял каждые два-три дня и никогда не озвучивал отцу, будто тем самым мог защитить своих коз.

Они ели мертвые листья. Они ели ветвистые кусты. И паслись в заросших мхом углах возле ограды и на перепачканном мусоре, что я откопал с овощных грядок.

На холме мы жили по календарю более расплывчатому, чем тот, что показали мне позже. Наши времена года – лето, пелена и зима – больше подошли бы другому месту: в горах обычно не более двух сезонов. Так что мы, наверное, пользовались наследием каких-то краев поизменчивее. В верхней комнате похолодало. После моего побега и появления коз прошло много недель – сколько точно, не знаю, – прежде чем отец убил снова. Если, конечно, он не скрыл от меня другие убийства.

Я стоял среди того, что осталось от сада, по склону скользили лучи заходящего солнца, как вдруг жалобное нытье коз перекрыл все нарастающий звук ударов. Внутренности мои свело.

Окно отцовской комнаты светилось на фоне расползающейся тьмы. Сам он скрючился по ту сторону, цветом сливаясь с грязью на стекле. Рука его поднималась и падала с тупым, умертвляющим стуком, и я видел, как нечто вяло дергается в его захвате.

Не знаю, кто это был. Отец держал зверя за уши и снова и снова долбил им по раскуроченному полу, превращая тельце в мешок с кровью. Я наблюдал за всем с каким-то тошнотворным ужасом, но без удивления.

А еще я не прятался. Просто стоял у стекла, смотрел и поскуливал.

Когда отец окончательно изломал зверя (я не знаю, как он его поймал, не знаю, чем животное провинилось, не знаю, почему отец решил убить его в доме или было ли оно уже мертво, когда он его притащил), он распрямился, сжимая мокрую шкуру. Уже совсем стемнело, а за спиной отца полыхал свет, превратив его для меня в черную фигуру, человека-тень, так что я не мог разглядеть выражения его лица, но легко его представил.

Конечно, отец меня видел, но внимания на меня обратил не больше, чем на что-либо другое. Наконец он вышел из комнаты, скрипнула входная дверь, и я побежал на другую сторону участка, чтобы между нами по-прежнему возвышался дом, а отец отправился в одиночестве кормить мусорную яму.

Однажды во время энергичного ужина коз отец выглянул из дома, нашел меня глазами и спокойно попросил:

– Успокой их, пожалуйста. Можешь отвести их подальше?

Всякий раз, когда он обращался ко мне напрямую, я словно врастал в землю. Я побрел прочь, вцепившись в поводки, но козы заблеяли и уперлись, так что пришлось их подталкивать под внимательным взором отца. Я заметил кого-то в комнате за его спиной и напрягся.

Человек казался знакомым. Может, я видел его в городе, хотя в последний раз там был уже давненько. Или же он тогда подходил к водокачке, или перевозил через мост мешки с камнями для мастерских. На мгновение из-за внушительных габаритов я даже решил, что это охотник, но нет. Человек ждал, когда отец вернется к прерванной беседе. На столе между ними лежал наполовину законченный рисунок ключа.

«Ключи ждут тебя? – Я не хотел задавать отцу вопрос, но хотел, чтобы он ответил. – Ты создаешь их из ничего или нащупываешь края?»

Он использовал металлолом. Расплющенные металлические панели, которые нагревал и с которых иногда молотком сбивал стружку. И почерневшие днища кастрюль – эти ему особенно нравились, поскольку уже были плоскими и тонкими.

Так, значит, ключи ждали, когда отец выпилит их из металлического куска-не-ключа? Я наслаждался этой мыслью, но доверять моим желаниям не стоило.

С тех пор, попадаясь мне на глаза, некоторые клиенты отца тут же изображали на лицах омерзение, дабы продемонстрировать, насколько они его не одобряют, какую сильную питают неприязнь.

Одним морозным туманным утром отец наказал мне играть, не убегать далеко и ждать. А сам закинул на плечи пустые мешки, и я услышал, как звенят в его руках монеты. Он снова отправлялся в город – впервые с тех пор, как забрал меня у полицейских.

– Если кто-нибудь явится, пока меня не будет, – крикнул он через плечо, – вели обождать снаружи. Или пусть уходят.

Если отец и опасался столкнуться с презирающими его горожанами, которые тем не менее опять продавали ему еду и пользовались его мастерством, то он успешно это скрыл, как скрывал многое другое.