Лора Перселл - Безмолвные компаньоны [litres]

Правда это или нет, они решили поддержать гипотезу миссис Холт о несчастном случае. По крайней мере, это гарантировало несчастной Мейбл погребение в освященной земле.

Подумать только, девушка, полная жизни, дерзкая и задорная, ушла навек. Смерть придала ей благородство, которым она не обладала при жизни. Собравшиеся будут стоять вокруг гроба в благоговейном молчании, словно ожидая, что она вдруг очнется, встанет и спросит, что они все тут делают.

На подъезде к деревне Элси почувствовала, что выдержка ей изменяет – желудок будто сжало ледяной рукой. Свет весеннего солнца нисколько не приукрасил лачуги. Из полусгнившего камыша на крышах пробивалась сорная трава. Элси поерзала на сиденье, чувствуя, как в ней что-то поднимается из глубины. К ней возвращались все ее прежние страхи, суеверия окутывали ее, словно старый плащ.

Приподняв вуаль, она оглядела каштановую аллею, ведущую к церкви. На ветвях появились свежие зеленые листья и уже распускались белые цветы. А кто там у южного входа? Сара? Элси всматривалась в окно, но фигуры за каменной стеной были так малы и расплывались в глазах – не различить. Конечно, Сара могла приехать в церковь, чтобы обо всем договориться. Что-то она расскажет об этой странной смерти? А что скажет мистер Андервуд? Все это совершенно ужасно.

Экипаж загрохотал по мосту. Внизу бурлила вода, точно смеясь над ее несчастьями. Все же с Бриджем что-то не так. В Лондоне Элси научилась считать свои страхи не заслуживающей внимания чепухой, но стоило вернуться, как они – скользкие, неотвязные – снова завладели ей. Что-то темное мерещилось ей, темное и коварное, выползающее из-под корней растущих в саду цветов. Оно коренилось не только в прошлом, в странных событиях, происходивших с Анной Бейнбридж, о которых вычитала в ее дневнике Сара. Само здание было нехорошим. Элси с детства много страдала на спичечной фабрике, но все-таки могла там находиться, но это… это место пугало ее до дрожи.

После похорон она заберет Сару с собой в Лондон и запрет дом до лучших времен.

Коляска свернула и покатила по извилистой дорожке, над холмами вышло солнце, осветив траву. С такого расстояния все виделось игрой контрастов, света и тени: рдели под лучами солнца кусты, кирпичная кладка казалась почти черной, окна пылали.

Только когда Питерс развернул коляску у фонтана, отсветы в окнах пропали, и Элси увидела картину, от которой у нее чуть не остановилось сердце.

Такого не могло быть.

Распахнув дверцу экипажа настежь, она, задыхаясь, спустилась на гравийную дорожку.

– Мэм? – обеспокоенно окрикнул Питерс. – Подождите, сейчас я подойду и помогу вам.

– Нет, – простонала Элси. – Нет, ты же умерла.

Она просто молча смотрела, так она делала всегда – просто смотрела.

– Мэм? – под ногами Питерса захрустел гравий.

Ма не стала бы, разве ей нравилось смотреть?

– Вам нехорошо?

Элси не услышала вопроса. Прежде она никогда не замечала, но сейчас ясно видела – этот мрачный отблеск в зрачках. Взгляд человека у виселицы, пришедшего посмотреть на повешение. Кровожадный взгляд.

– Ах нет, Ма, – мысль об этом была страшнее всего, страшнее самого деяния.

Питерс тряс ее за плечо, испуганно крича.

– Миссис Бейнбридж? Миссис Бейнбридж? Что случилось, куда вы смотрите?

– Компаньонка. Смотри!

– Компаньонка? Нет, мэм. Я же их изрубил в щепу, помните?

– Только не эту, – Элси протянула руку. Она даже нашла некое удовлетворение в этом жесте, так жертва указывает в суде на своего мучителя. – Это моя мать.

– Что?

– В окне! Смотри же!

Но Питерс попятился, тряся головой.

– Там… там в окне никого нет, мэм.

Неправда. Двумя руками Элси сжала виски.

– Смотри лучше.

– Я смотрю. В окне пусто, – Питерс двигался медленно, протянув вперед руки, как будто пытался задобрить опасную злую собаку. – Позвольте я приведу миссис Холт, мэм. А потом вы сядете, отдохнете, она приготовит добрую чашечку чая.

– Нет. Нет! Она там, я тебе покажу.

– Прошу вас, мэм!

Элси было не до рассуждений, она забыла даже о страхе. Она стремительно вбежала на крыльцо и влетела в безлюдный Большой холл. В воздухе стоял запах опилок. В очаге потрескивал огонь.

– Ма! Ма! – Элси решительно прошла в салон для рисования, не переставая звать свою мать. Тысячекратные эхо звучали в этом крике: детские мольбы из далекого прошлого. Но и теперь, как раньше, ответом было только молчание.

Музыкальный салон.

– Ма! – Голос Элси отразился от высокого лепного потолка. Ничего удивительного. Ма никогда не приходила на помощь, даже когда Элси в отчаянии, вся в крови, из последних сил призывала мать. – Прошу тебя, Ма, ну хоть сейчас!

Глаза Элси щипало от слез, когда она, спотыкаясь на каждом шагу, побрела в комнату для карточной игры. Она не должна была этого делать. Ей никогда и не пришлось бы это делать, если бы только Ма…

Откуда-то из глубин ее существа всплыл крик, он поднялся и вырвался наружу хриплым воплем. Элси упала на колени.

– Миссис Бейнбридж! – по ковру протопали сапоги Питерса и остановились рядом с ней. – Миссис Бейнбридж, что… о господи!

Питерс прислонился к стене, чтобы не упасть при виде того, что открылось его взгляду.

Оленья голова больше не висела на стене. Она упала вниз рогами. Но она не просто свалилась на пол.

Под ней лежала Хелен. Проколотая, пронзенная, насаженная на рога.

Из пустой глазницы хлестала кровь. Мышцы лица вокруг нее еще подергивались, словно пытаясь вытолкнуть рог, проткнувший глаз и пригвоздивший Хелен к ковру.

Изо рта у нее текла жидкость. Губы шевелились – пытались пошевелиться – но она захлебывалась. Раздалось ужасающее клокотание, и в тот же миг Питерса вырвало.

Элси зашаталась. Перед глазами все плыло, угасало. Точнее, это она угасала – отгораживаясь от кровавой сцены и пытаясь спрятаться где-то далеко, глубоко внутри.

Карандаш был остро заточен. Доктор Шеферд сам наточил его своим перочинным ножом. Ей не понравилось то, как он стал писать после этого: царапая бумагу, застревая, грозя сломаться, стоит посильнее надавить. Приходилось держать его осторожно, будто он был стеклянный.

Но карандаш был сделан не из стекла, а из древесины. У него был запах дерева – она узнала этот тревожный запах разрубленного древесного ствола.

Снова и снова, все те же слова. Может, они притупят грифель. Сделают его мягким и блестящим, чтобы она снова смогла взяться за свой рассказ. Она нипочем не хотела продолжать, пока буквы выглядели вот так: ясно очерченными и безжалостно четкими.

Не попытаться ли ей притупить и собственные чувства? Когда-то с этим справлялись лекарства. Она помнила, как ползала по коридорам рядом с доктором Шефердом, засыпая на ходу. Но ее организм-предатель стал привыкать к действию препаратов, как, бывало, приноравливался раньше к разным передрягам и испытаниям.