Стивен Кинг - Глаза дракона [litres]

Лицо Питера побледнело, как у мертвеца, волосы встали дыбом. Он впервые понял, что Флегг, королевский чародей – чудовище, пришедшее в Делейн снова и служащее теперь новому королю, служащее его несчастному, глупому младшему брату.

Сперва Питер хотел предложить Бесону еще денег за то, чтобы тот передал медальон и записку Андерсу Пейне. Ему казалось, что это может указать на истинного преступника и освободить его, Питера. Потом он решил, что такие чудеса случаются в сказках, но не в реальной жизни. Пейна просто посмеется и назовет это подделкой. А если и поверит? Это может погубить и главного судью, и узника. Питер внимательно слушал обрывки разговоров Бесона и стражников, знал о Черной Подати и о том, что Томаса Светоносного переименовали в Томаса Налогоносного. Ходили и еще более нелестные шутки о короле, и топор палача на площади Иглы поднимался и опускался с постоянством, которое могло бы показаться скучным, не будь оно таким устрашающим.

Теперь Питер начал прозревать. Цель Флегга: нарушить устоявшийся в Делейне порядок, привести королевство к смятению и хаосу. Находка медальона и записки только ускорит его действия, и тогда они с Пейной неминуемо погибнут.

В конце концов Питер спрятал улики туда, где они лежали раньше, и туда же положил три фута веревки, на изготовление которых у него ушел месяц. Находка медальона, пролежавшего в тайнике более четырехсот лет, доказывала, что место это вполне надежно.

В ту ночь он долго не мог заснуть. Ему мерещился сухой, надтреснутый голос Левена Валера, шепчущий в ухо: Отмщение! Отмщение! Отмщение!

Время шло, а Питер по-прежнему оставался в своей одиночной камере. Борода закрыла всю нижнюю часть его лица, кроме белого шрама, похожего на зигзаг молнии. За это время он видел в окно много горестных изменений и еще о многих слышал. Топор палача продолжал работать с мерностью маятника – иногда за день с плахи скатывалось не меньше дюжины голов.

На третий год заключения Питера, когда он впервые смог тридцать раз подтянуться на потолочной балке в своей «спальне», Андерс Пейна подал в отставку. В пивных об этом судачили целую неделю, а тюремщики Питера – еще дольше. Многие говорили, что Флегг сразу же предаст Пейну суду, и скоро жители города воочию убедятся, что же все-таки течет в жилах бывшего главного судьи – кровь или ледяная вода. Но Пейну не трогали, и пересуды прекратились. Питер был рад этому: он не держал зла на старика, хоть тот и поверил в его виновность. Он уже понял, как ловко Флегг умеет подделывать улики.

В тот же год умер отец Денниса, Брендон, просто и достойно, так же как и жил. Несмотря на ужасную боль в груди, он закончил дневную работу и медленно добрел до дома. Он сидел на кровати и ждал, когда пройдет боль, но она только усиливалась. Тогда он подозвал жену и сына, поцеловал их и попросил налить ему стаканчик джина. Выпив, он еще раз поцеловал жену и отослал ее из комнаты.

– Служи своему хозяину как следует, Деннис, – сказал Брендон сыну. – Ты теперь мужчина, и на тебе лежат мужские обязанности.

– Я буду служить королю, как смогу, отец, – пообещал Деннис, хотя его пугала мысль о том, что придется взваливать на себя обязанности отца. Уже три года Брендон и Деннис служили Томасу, и на первый взгляд их обязанности оставались теми же, что и при Питере, но только на первый взгляд.

– Да, королю, – прошептал Брендон. – Но если тебе понадобится сослужить службу твоему первому хозяину, Деннис, ты не должен колебаться. Я бы никогда…

В этот момент Брендон схватился рукой за грудь и умер. Он всегда хотел умереть именно так – в своем кресле, у своего камина.

На четвертый год заключения Питера – его веревка постепено становилась все длиннее и длиннее – исчезло семейство Стаадов. Корона присвоила себе то немногое, что осталось от их земель, как это делалось с другими знатными семьями, тоже исчезнувшими.

Исчезновение Стаадов было лишь вскользь упомянуто в пивных в заполненную событиями неделю – четыре казни, повышение налога на владельцев лавок и заключение в тюрьму старухи, которая три дня и три ночи бродила вокруг замка, крича, что ее сына забрали и мучают за то, что он выступал против нового налога на скот. Но когда Питер услышал из разговора тюремщиков о Стаадах, сердце его замерло.

Цепь событий, приведших к исчезновению семьи его старого друга, была теперь до ужаса знакомой всем в Делейне. Топор палача уже сильно сократил количество делейнской знати. Многие погибли потому, что их семьи служили королевству сотни, а то и тысячи лет, и они не могли поверить, что их может постигнуть подобное несчастье. Другие бежали, спасаясь от той же участи. Среди них были и Стаады.

Ходили слухи, с опаской передаваемые в самые уши, что бежавшие дворяне не просто бежали, а собрались где-то, быть может, в диких лесах на севере, и поклялись свергнуть короля.

Эти истории доходили до Питера, словно принесенные ветром, но он не давал надежде слишком глубоко проникнуть в свое сердце. Вместо этого он работал над веревкой. В первый год веревка каждые три недели удлинялась на восемнадцать дюймов. В конце года у него был трос длиной в двадцать пять футов, вроде бы достаточно прочный, чтобы выдержать его вес. Но между спуском на веревке с высоты потолочной балки и с высоты в триста футов имелась определенная разница, и Питер знал это. Его жизнь в буквальном смысле висела на волоске – на этом тонком тросе.

И двадцати пяти футов в год явно было недостаточно; он мог надеяться на осуществление своего плана лишь через восемь лет, а доходившие до него слухи становились все тревожнее. Королевство должно устоять; нельзя допускать хаоса и мятежа. Справедливость должна быть восстановлена законным путем, а не огнем и мечом. Перед законом все равны – он, Томас, Левен Валера, даже Флегг.

Как понравились бы эти его мысли Андерсу Пейне!

Питер решил, что должен попытаться бежать как можно скорее. Он снова и снова делал вычисления в уме, чтобы не оставлять следов, обещая себе, что не допустит ошибки.

На второй год он начал брать по десять ниток из каждой салфетки, на третий – по пятнадцать, на четвертый – по двадцать. Веревка росла. В конце второго года пятьдесят восемь футов; в конце третьего – сто четыре, в конце четвертого – уже сто шестьдесят.

До земли оставалось еще сто сорок футов.

В последний год Питер начал брать по тридцать ниток из каждой салфетки, и это впервые стало заметно – края салфеток были теперь как будто изгрызены мышами. Каждый день он ждал, что его хитрость будет обнаружена.

Но его так и не разоблачили. Питер не спал ночами, думая, что делать, если кто-нибудь увидит испорченные салфетки и это станет известно Флеггу. Он исходил из того, что салфетки берутся из какого-то ограниченного запаса – что-то около тысячи – и возвращаются к нему снова и снова. Правду знал только Деннис, но Питер не мог его спросить; иначе это сберегло бы ему два года работы. На самом деле там, откуда брали салфетки для Питера, их хранилось не тысяча, не две, даже не двадцать, а почти полмиллиона.