Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

– Бабушка была такой же, как ты, – говорю я. – Так ведь?

Женщина медленно, нежно гладит ладонью пятна на полу, подносит руку к лицу, нюхает, лижет пальцы ярко-розовым языком, а когда снова поднимает на меня взгляд, ее глаза просто-таки полыхают огнем.

– Нет. Это я была такой, как она.

Издав сиплый горловой звук – не то рык, не то всхлип, – она поднимается на ноги. Первые шаги к камину неверны, шатки (так ковыляет младший братишка), но вскоре она осваивается.

– Давненько я не ходила на двух ногах.

Волосы у нее между ног темны, как и на икрах, темны, в точности как у мамки, только гуще. Густая масса черных кудряшек тянется в стороны, узкой полоской поднимается вверх до самого пупка.

Я отворачиваюсь к огню. Щеки раскраснелись так, что дальше некуда.

Женщина опускается рядом на колени, снимает с меня шапочку и ерошит мне волосы пятерней. Они еще мокры после купания в мельничном пруду, но ее рука нежна, совсем как мамина. Если пальцы застревают, она останавливается и осторожно распутывает волосы.

– Нам нужно поговорить, Красная Шапочка, – говорит она все тем же хриплым, скрипучим голосом. – Ты должна рассказать мне о бабушке. Обо всем, что здесь произошло. Она больше не может говорить сама за себя, придется тебе говорить за нее.

Желудок сжимается. К горлу подкатывает тошнота. Не хочу, не хочу вспоминать, что случилось днем. Что я такое видела – или думаю, будто видела (да какое там «думаю» – знаю: видела). Лучше уж пусть остается внутри да лежит, пока не почернеет и не сгниет, как капуста, оставленная в земле, и мне больше не будет нужды вспоминать все это. Разруби лопатой, перекопай, да засевай грядку заново…

– А ты кто будешь такая? – говорю я, вырвавшись из ее нежных рук и развернувшись к ней лицом. – Кто ты такая есть, чтоб тянуть ко мне лапы да выведывать о бабушке, как будто имеешь на то полное право?

Женщина опускается на пятки.

– Да, право на это я имею, – негромко, спокойно отвечает она. – Твоя бабушка была мне матерью, Красная Шапочка. И знать, что с ней произошло, у меня больше прав, чем у любого, кого ты сумеешь назвать.

Поначалу я ей не верю – а может, просто не хочу верить. Слишком тяжел этот груз, попробуй такой утащи. Да, это правда, сестра-то у мамки была. Но эта сестра ушла из дому еще до моего рождения, смылась с каким-то хитроглазым парнем, наобещавшем ей хоть луну с неба (так говорила мамка). Вообще, о сестре она не шибко распространялась. А когда вспоминала о ней, ее лицо становилось печальным и каким-то туманным, словно бы дунь – и развеется.

Глядя на все это, мне никогда не хотелось иметь сестер.

Но вот теперь я присматриваюсь к этой женщине попристальнее, а она откидывает спутанные волосы со лба, и уголок ее рта дрожит, в точности как у мамки, когда та тревожится о наших несушках или о том, хватит ли нынче муки еще на один каравай. Стараюсь представить ее покруглее с лица, потолще, как мамка… пожалуй, сходство налицо.

– Выходит, ты мне тетка? – говорю я.

– Верно, – кивает она в ответ.

– А еще ты – волк? И бабушка была волком?

– Не всегда, но, бывало, она бегала с нами под луной неделями, – улыбается женщина. – А порой и целыми месяцами.

Ее улыбка сияет точно так же, как и у мамки с бабушкой, и из моих глаз градом – так, что не удержать – катятся слезы.

– Она п-превратилась, – говорю я. – Ск-казала: нужно мне кое-что пок-казать…

Пальцы женщины крепко стискивают плечо, и слова – они просто-таки сыплются с языка, будто бисер из мешочка. Выкладываю все, что удается вспомнить, без всякого порядка, как бог на душу положит, предоставив ей самой разбираться во всей этой путанице.

– А тот, с топором, выходит, муженек твоей матери? – спрашивает она, когда я умолкаю. Грубая хрипотца исчезла из ее голоса, теперь он упруг, как сталь.

– Он не хотел убивать бабушку. Он думал, это волчица – то есть, обычная волчица.

Ее ноздри раздуваются от гнева.

– Стало быть, он хотел убить обычную волчицу?

– Он думал, она хочет меня съесть… – Чувство вины застревает в горле жестким холодным комком, аж глотать больно. – Это все мои дурацкие визги. Это на них он прибежал.

Женщина смотрит на меня, склонив голову набок. Не выдержав ее взгляда, отвожу глаза.

– Огонь угасает, – наконец говорит она, поднимаясь с пола, пожимает плечами, растирает руки. Все ее тело покрыто гусиной кожей, соски затвердели от холода, превратившись в жесткие бурые шишечки. – Похоже, с огнем ты не дружишь. А я уж и позабыла, каково это – ходить без шкуры.

Ворошу кочергой прогоревшие поленья, хоть и не надеюсь, что они займутся снова. В животе ноет, крутит, будто неспелых яблок обожралась, в глазах щиплет от слез. Покачиваюсь взад-вперед, отчаянно жалея, что не могу вернуть все назад, вернуться в прошлое утро и начать все сызнова. Уж теперь-то я бы не завизжала, ни слова бы не проронила – просто опустилась бы рядом с бабушкой на колени, обняла ее за шею да уткнулась носом в ее мягкую волчью шкуру.

– Какие, должно быть, большие уши у муженька твоей матушки, если он услыхал твой визг оттуда, из-за леса.

Я утираю нос и поднимаю взгляд. Женщина успела надеть ночную рубашку бабушки – ту, с маленькими желтыми и синими цветочками, вышитыми вокруг ворота. На ее широких плечах рубашка сидит как надо, но ниже болтается мешком: бабушка-то была куда грудастее да шире в бедрах.

– Ты никогда не задумывалась, что он вокруг тебя вынюхивает? – спрашивает женщина, забираясь в бабушкину постель и натягивая одеяло до самого острого, выдающегося вперед подбородка. – Зачем он ходит за тобой по пятам, Красная Шапочка?

Я откладываю кочергу и съеживаюсь под плащом, стараясь не думать о том, как он начал смотреть на меня этак около года тому назад. Как косился на меня, когда полагал, будто я этого не замечаю. Грудь у меня пока – не то, что у мамки или у бабушки, но уже и не плоская, как доска. И он так глазел…

По спине пробегает дрожь. Угли в камине догорают, и в доме становится холоднее.

– Так и будешь сидеть там всю ночь, будто неразумный щенок на морозе? – спрашивает женщина, приподнимая край одеяла. – Здесь полно места для твоих тощих мослов.

Я с чего-то подумала, что сейчас ее длинные, сильные руки крепко обнимут меня, как делала мамка, когда я хворала, или лежала в жару, или просыпалась среди ночи, увидев сон, о котором не хочется вспоминать. А может, просто очень хотела этого: когда она отвернулась, выгнув дугой костлявую спину, на сердце сделалось так тоскливо и пусто, что я чуть не разревелась снова.

– А что будут делать те волки? – спрашиваю я после недолгого молчания. – Там, куда я вытащила из пруда бабушку?

– Там они не задержатся, – отвечает она. – Те, кто умеет отращивать руки, унесут ее. А остальная стая будет стеречь их в пути.