Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

– Куда?

– Мы провожаем покойных на свой манер. У нас свои места для того, чтоб воздавать им последние почести.

Мне вспоминается крохотный церковный погост в нашей деревне и викарий в черной рясе. Мамке никогда не хватало терпения выслушивать проповеди и высиживать уроки в воскресной школе, и он всякий раз хмурился, сталкиваясь с нами на рынке или на улице. Но мать неизменно улыбалась и кивала ему, а если руки ее не были заняты шитьем, или корзинами овощей, или младшим братцем, даже отвешивала реверанс. «С этим всегда держись учтиво, – учила она. – В его толстой книжке толку нет ни на грош, мы с бабушкой научим тебя куда большему, однако он думает, будто эта книжонка дает ему власть. И пускай себе думает – и он, и другие такие же. А ты помалкивай да знай свое дело».

– А разве ты не должна быть с ними? – шепчу я. – Вместе с другими волками, прощаться с матерью?

– Должна, – соглашается женщина. – Однако ж я здесь, с тобой, Красная Шапочка.

– Меня зовут не так, – говорю я.

– Может статься, это будет твое волчье имя, – отвечает она.

С опаской вздыхаю, придвигаюсь ближе и крепко прижимаюсь к ее спине. Лежим уютно, как куры в гнезде. Она тихонько взрыкивает, но не шевелится и не отодвигает меня прочь, и потому я рискую обнять ее бедро. Ее густой, грубоватый запах непривычен и силен, но и ему не перебить аромата розовой воды от бабушкиной ночной рубашки. Дышу глубже и глубже, как будто вбираю всей грудью обеих – покойную бабушку и новоявленную грубую тетушку, чьи слова засели в сердце, как рыболовный крючок.

«Может статься, это будет твое волчье имя».

Мы на полпути к дому, но вдруг тетушка останавливается, хватает меня за плечо, поводит носом из стороны в сторону, шумно принюхивается, закрывает глаза и замирает на месте, как будто пытаясь расслышать какой-то слабый или очень далекий звук. Мне не слыхать ничего, кроме утреннего щебета птиц. Я уже собираюсь отправиться дальше, но тут она хватает меня за руку и тащит прочь с тропы, в заросли колючих кустов.

– Замри, – шепчет она. – Ни звука.

Напуганная, делаю, как велено.

Не проходит и минуты, как до меня доносится звук шагов – широких шагов, уверенных. Глядя сквозь густую листву, я вижу достаточно, чтобы узнать отчима. Помахивая острым топором, он направляется туда, откуда мы пришли. К домику бабушки. Затаив дыхание, опускаю взгляд. Тетушка крепко стискивает мою руку, и я замечаю на обшлаге ее рукава капельку варенья. Клубничного, малинового, а может, даже из бойзеновой ягоды – поднявшись с рассветом, она откупорила каждую банку в кладовой и толстым слоем мазала варенье на ломти испеченного мамкой хлеба. «Я и позабыла, какое это чудо: волчий язык к сладкому не приучен…»

Если бы мы покинули домик бабушки позже…

Если бы не мое отчаянное желание вернуться домой, к мамке, которая, небось, с ума от волнений сходит…

Если бы мы еще были там, объедаясь вареньем и подыскивая тетушке сорочку да кертл [79] В Средневековой Европе – одежда, которую носили как мужчины, так и женщины, надевая поверх сорочки. , которые подошли бы ей лучше старых мешков из-под муки, когда входная дверь с грохотом распахнется и он ворвется внутрь…

Закусываю губу, не желая даже думать, что было бы дальше.

– Это он? – спрашивает тетушка, дождавшись, когда он отойдет подальше. – Муженек твоей матери?

Молча киваю. Она негромко рычит и поднимает меня на ноги. Теперь мы идем быстрее, и даже не останавливаемся передохнуть до самого дома. Мать на дворе, одной рукой прижимает к бедру младшего братца, другой сыплет курам остатки завтрака. При виде нас она меняется в лице, будто разом удивлена, зла и обрадована, и никак не может понять, какое из этих чувств сильнее.

Наконец она роняет ведерко для объедков и идет к нам через двор.

– Возьми его, – говорит она, сунув братца мне в руки. – Ступай в дом, да гляди у меня, не подслушивай.

Раскрываю рот, чтобы все объяснить или хоть попросить прощения, но мать только рявкает на меня, веля убираться живее, и потому я спешу в дом, прижимая к себе зашедшегося ревом братца. Тот отчаянно брыкается, рвется из рук. Кажется, такой я мамку еще в жизни не видала – от ярости ее аж затрясло.

Плюхаю братца в люльку, оглядываюсь вокруг в поисках куска кожи, который он любит мусолить во рту, но, видимо, кожа осталась в кармане мамкина фартука. Ладно, неважно, даже я могу сказать, что сейчас его беспокоят не режущиеся зубки.

– Ч-ш-ш, – говорю я, отыскивая в люльке, под одеяльцем, тряпичную куклу и покачивая игрушкой перед его глазами. – Ч-ш-ш. Не реви. Она не на тебя разоралась, она на меня злится.

Кладу куклу ему на грудь, шмыгаю к окну и украдкой выглядываю наружу. Обе еще там, на дворе. Мамка стоит спиной к дому, лица ее не разглядеть, тетушка слегка горбится, ее пальцы порхают в воздухе, точно быстро, напористо говоря что-то на своем собственном языке. Никто больше не орет, кроме младшего братца – похоже, нынче кукла ему не мила, и потому из-за окна не слыхать ни слова. Но я смотрю и вижу, как тетка тянется к матери, а мама стряхивает с плеч ее руки, точно руки назойливой попрошайки, как они тычут друг в друга пальцами, качают головами, и вот, наконец, мамка шагает вперед и падает на грудь тетушки. Обнявшись, обе оседают на землю, будто их ноги враз лишились костей.

Вдруг тетушка поднимает взгляд над вздрагивающим плечом матери и смотрит мне прямо в глаза. Я тут же чувствую себя, точно воровка, застигнутая с каким-то краденым сокровищем, на которое у меня нет никакого права.

Отшатываюсь от окна и возвращаюсь к младшему братцу. Покачиваю перед ним куклой, корчу глупые рожи, издаю губами непристойные звуки. Он заливается смехом, тянет ко мне пухлые ручки, и я позволяю ему ухватить меня за палец. Позволяю даже немного пососать его.

– А ты не так уж скверен, – говорю я, щекоча его пузико свободной рукой, – для вонючего мелкого гоблина.

Так мы сидим, пока не распахивается входная дверь. В дом входят мамка с тетушкой. Глаза их опухли от слез.

– Вскипяти-ка воды, Красная Шапочка, – говорит тетушка. – Крепкий разговор требует крепкого чая.

Сдобрив чай четырьмя ложками густого, тягучего меда, тетушка начинает мешать питье против часовой стрелки.

– Наш род был волками с незапамятных времен. Мы были волками всегда и всегда держали это в секрете, пока не придет нужный час. Этот секрет – самый важный секрет во всей твоей жизни. Храни его, как зеницу ока.

Застегиваю рот на воображаемую пуговицу:

– Ни одной живой душе. Честное слово.

– Это тебе не игрушки! – рычит в ответ тетушка. – Клянись собственной жизнью и жизнью родной матери – тем самым, чего может стоить тебе болтливость.

От неожиданности на глаза наворачиваются слезы. Мамка тянется через стол, накрывает ладонью руку сестры.