Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

Жду, жду, а тем часом перетягивающая ребра алая нить толстеет, вьется, становится веревкой, а потом и канатом, а потом и тросом из тех, которыми старый Яг тянет через реку свой плот. Вот так же и нить – тянет, дергает, тащит, и наконец я, не в силах больше вынести этого, сбрасываю одеяла. Тихонько, с опаской – как бы не скрипнули ябеды-половицы – пробираюсь к двери и хватаю с вешалки шапочку. Какая мягкая, нежная ткань… Должно быть, бабушка отдала за эту материю не одну курицу, и еще немало – чтоб выкрасить ее в такой цвет, алый, как роза в дворцовом саду, а уж как искусна она в шитье…

«Тринадцатая луна тринадцатого года твоей жизни, девочка моя. Такую жизненную веху надо отметить как следует!»

В глазах щиплет. Злая, опечаленная и напуганная разом, я тру их, приказываю себе не ныть, накидываю плащ, нахлобучиваю шапочку и выскальзываю за дверь, в ночь.

Полнолуние. Пузатая луна освещает путь, но мне она ни к чему: не нужно мне ничего, кроме собственных босых ног, знающих извилистую лесную тропинку лучше любой мощеной дороги или тележной колеи. Только собственные пятки да нить, тянущая вперед вернее любого компаса. Бегу, пока дыхание не застревает в горле холодным комом, ныряю под низко нависшие ветви, прыгаю через корни, горбами торчащие из земли, бегу, пока нога не спотыкается обо что-то невидимое – камень, а может, сук. Падаю ничком, упираюсь ладонями в землю. На них остаются кровавые ссадины, но лучше уж так, чем новый удар головой. Тяжело дыша, переворачиваюсь на спину и вижу, что лежу посреди той самой прогалины, где днем встретила волка.

Или – где волк встретил меня.

Осторожно, шаг за шагом, он вышел из-за деревьев, глядя прямо на меня пронзительными янтарными глазами. Я замерла на месте, не дыша – но не от страха, больше от удивления. Волк двинулся вокруг меня, медленно приближаясь и шумно принюхиваясь. Может, учуял мою корзинку с завернутой в тряпицу вяленой свининой между кувшинчиком яблочного сидра и ковригой свежего хлеба? И, если швырнуть мясо наземь, отдать ему на съедение, позволит мне уйти своей дорогой?

Волк подошел так близко, что я могла бы потрогать его – наклониться, запустить пальцы в густой серый мех, почувствовать, как мягка шерсть и как горяча под ней кожа… Внезапно мне так захотелось сделать это, что все тело зачесалось.

А волк не сводил с меня глаз – желтых, разумных, каких не должно быть ни у одного зверя, и под сердцем вдруг что-то затрепетало. Грудь, живот, ноги наполнились теплым, дрожащим сиянием, и я могу поклясться: когда горячий, розовый волчий язык лизнул мою руку, это было… как будто прикосновение самой Богини Луны, дотянувшейся до меня из-за облаков. Колени дрогнули, подогнулись, и я рухнула наземь, как деревянная Джуди [78] Панч и Джуди – центральные фигуры традиционного уличного кукольного театра, пришедшего в Великобританию из Италии в конце XVII в. с обрезанными ниточками.

Волк зарычал.

Я сдвинула на затылок шапочку и вскинула подбородок, подумав, что это не такая уж скверная смерть, раз уж пришло время помирать. Но волк смотрел мимо меня, вглядываясь в лес – туда, откуда я шла с отзвуками последних слов матери в ушах: «Прямиком к бабушке; да гляди у меня – не тот сегодня день, чтоб собирать цветочки!» В бледно-сером горле зарокотал гром, шерсть на волчьем загривке встала дыбом – жестче, чем у любого кобеля. Затем волк, так же неожиданно, как и появился, развернулся, прыгнул раз, другой, и скрылся за деревьями. Окрестный лес хранил молчание, затаился, будто сдерживая дыхание, но я не стала медлить – мало ли, чего он ждет. Только плащ подобрала – вот прямо как сейчас – и поднялась, велев изменщицам-ногам взяться за ум.

Ну что ж, волчья ли это прогалина, или нет, а путь мой этой ночью лежит не сюда. Нить – нить тянет да дергает, тянет да дергает, а мне и сказать на это нечего. Остается только бежать туда, куда она тащит – до самого домика бабушки. И даже после этого нить не успокаивается: стою я, согнувшись, упершись руками в колени, отпыхиваюсь, отдуваюсь, стараясь удержать внутри съеденный ужин, а нить тянет дальше. Только когда я отыскиваю путь к старому мельничному пруду, она малость успокаивается, позволяет остановиться и рухнуть у самой воды, спокойной, гладкой, как стекло в окошке Господнем.

Теперь я знаю, зачем нить привела меня сюда.

– Прекрати визжать, безмозглая девчонка! – орал он на меня днем. С лезвия топора в его руке на пол капала кровь. – Это всего-то навсего какой-то клятый волк. Он уж глотку тебе собрался перегрызть, а ты стоишь да ртом мух ловишь, как жаба какая! Заткнись, успокойся и помогай!

Даже слушать меня не стал. Даже не задержался послушать о бабушке или о том, что стряслось – вернее, что я обо всем этом думаю. Просто грохнул дверью и в ярости и страхе выломился наружу. А я никак не могла подыскать нужных слов, потому-то он и продолжал орать, веля заткнуть хлебало и помогать, а когда я не послушалась – просто не смогла, – оттолкнул меня в сторону. Сильно. Под ногу подвернулось что-то скользкое – может, кровь, да наверняка кровь. Помню, как падала, хватая руками воздух, а больше не помню ничего.

До тех пор, пока он не начал трясти меня и хлопать по щекам. Волчица к тому времени исчезла, на половицах после поспешной уборки остались багровые пятна.

– Мамке ничего не говори, – велел он. – Сама знаешь, она в этих клятых волках души не чает. Шкуру с меня спустит в два счета.

– Но бабушка…

– А твоя бабушка еще не воротилась. Бог знает, куда ее могло унести.

– Волчица…

– Думаешь, мамка захочет слушать твои бредни? Эта волчица бабушку и не тронула – я ж сам взрезал ей брюхо. Скажешь одно: волчица кралась за тобой, но тут я подоспел и спугнул ее. Слыхала?

Его лицо отвратительно сморщилось от злобы, а может, немножко и от страха, и потому я просто кивнула и позволила ему помочь мне подняться. Голова закружилась. Потрогав затылок, я нащупала шишку и запекшуюся кровь. Под ногтями кровь тут же осыпалась сухими черными крошками.

А его руки были чистые. Совсем недавно отмытые.

Луна отражается в поверхности пруда так чисто и отчетливо, словно навстречу ей из воды поднимается ее сестрица. Снимаю плащ, аккуратно сворачиваю и кладу на траву. Белая ночная рубашка разорвана, подол в грязи, и я уже слышу, как мама вздыхает и просит принести ей корзинку для рукоделия. Снимаю и рубашку, и шапочку, кладу их поверх плаща. Все тело покрывается гусиной кожей. Растираю плечи, стучу зубами.

Алая нить мягко тянет вперед.

Вода, холодная, будто талый снег, плещется под ногами, доходит до щиколоток, до коленок, до бедер. Вскоре нога натыкается на что-то тяжелое, мягкое, и я тянусь к нему, вздрагивая от холодных брызг. Нащупываю густую, мокрую шкуру, вцепляюсь в нее покрепче, тяну… Тело даже не шелохнется. Приседаю, как следует упираюсь ногами в дно, тяну сильнее, кряхтя сквозь сжатые зубы, тащу тело к берегу. Дело выходит долгим, пальцы постоянно срываются, выдирая из шкуры клочья меха, так что я не раз и не два падаю на задницу. Всякий раз ругаюсь чуть громче прежнего, снова хватаю тело и продолжаю тянуть.