Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

– Меркатор Левин! Мой долг – информировать вас, что, в зависимости от того, как вы склонны видеть ситуацию сами, вашу семью вот-вот постигнет либо великая честь, либо великое горе.

– Что бы это могло значить?

– Нам поручено передать вам вот это, сэр.

Стоило только взглянуть, взглянуть и увидеть – и все самообладание полутора сотен лет исчезло, как не бывало. Из углубления в столешнице, озаренный лучами искусственного солнечного света, поднялся тонкий, прозрачный хрустальный футляр. На дне его лежал холмик грунта. Над холмиком возвышался матовый бледно-бледно-зеленый стебель без единого листка. На верхушке стебля цвела роза, продолговатая, будто тюльпан, с бледными лепестками, отливавшими зеленью. Шипов на стебле не было, кроме одного, да и то метафизического, однако невыносимо колкого.

– Я вижу, о чести речь не идет, – сказал начальник порта. Его слова прозвучали так мягко, что Левину оставалось только гадать, что это – искреннее сочувствие или изощренный садизм. – Мне очень жаль, Меркатор, но выбора у меня нет. У вас, как вам известно, тоже. Как видите, имя и код, выбитые на хрустале, ваши.

– Да, – согласился он.

– Итак, если вы будете столь любезны… я засвидетельствую акт, понимаете ли, передачи.

– Но я не приму этого, – сказал Левин.

– Вы понимаете, сэр, несоблюдение…

– Знаю. Я все возьму на себя. Но принять это? Как я могу?

– Отказываться вы не вправе, – негромко, но твердо сказал начальник космопорта, потупив взгляд.

Стоило Левину приблизиться к столу и прозрачному футляру на фут, хрусталь раскрылся. Левин протянул руку и сомкнул пальцы на гладком стебле зеленой розы. Разорванные корни хрустнули, как свежий салат-латук, и кабинет наполнился сладким ароматом. Никогда в жизни Левин не встречал запаха более отвратительного, более тошнотворного, чем этот!

Возвращение домой, обычно такое радостное, было проникнуто ужасом. На гребне холма он отпустил снегомобиль и, как всегда, двинулся к милому просторному дому пешком. Большая часть дома была одноэтажной ради устойчивости к сильным ветрам, дувшим в этих краях всю зиму, а нередко и по весне. Дом укрывала от непогоды чудесная пластисталь стен, казалось, умевшая хранить в себе все особенности внешнего освещения и в эту минуту тускло отливавшая серебром, подобно темнеющему небу. Кроме этого, дом опоясывала сотня золотых окон – приветствуя возвращение хозяина, в комнатах зажглись все огни.

Внутри царил теплый, изысканный аромат старого дерева и тонкой синтетики. Благодаря стараниям роботов-слуг, в его комнатах все лежало наготове, вплоть до подборки музыки и книг на сон грядущий, не говоря о багаже, опередившем его в пути. Приведя себя в порядок, он переоделся к праздничному ужину и отправился вниз. Он торопился, но вовсе не от нетерпения. Приготовленный слугами бокал спиртного остался нетронутым.

Главная общая комната в доме, площадью около сорока квадратных метров, была согрета до летнего зноя. Тепло исходило от пола, а кроме того – от огромного открытого очага в самом центре, топившегося натуральным углем. Нависший над огнем дымоход казался иллюзией, призрачным стеклянным столбом. Как этот дымоход завораживал Лиру и Раду в детстве! В его силе и изысканной, легкомысленной неактуальности было что-то такое…

Некоторое время в комнате все шло по-прежнему. Его еще не заметили, хотя и ждали в любую секунду. Лира в лучах прожекторов играла на пианино. Каково-то придется ей, отосланной из дому? Она училась у двух величайших музыкантов эпохи, и ее собственные композиции – три концерта, симфония, песенные циклы и сонаты – уже были феноменальны, неповторимы. Она так много обещала себе и своему миру! Вдобавок, она была влюблена. В юношу, что стоял у пианино, не сводя глаз с ее лица и рук. Взглянув на него, Левин почувствовал отцовскую ревность пополам с отцовской гордостью: да, возлюбленный дочери должен быть красив с виду и добр. Его янтарная кожа, резные черты лица, темные глаза, пальцы скрипача и талант к своему делу – все это было очаровательно, достойно всяких похвал.

А вот и Рада, слушающая Лиру, стоя у очага, черная, как смоль, на фоне алых углей… Дымоход ее больше не завораживает: теперь она заворожена двумя своими поклонниками – юношей и девушкой. Оба были ее друзьями, поэтами, чуть эксцентричными, подобно всем друзьям Рады. Поначалу это тревожило его. Он опасался, что Рада будет вынуждена измениться. Но Рада не менялась, она лишь озаряла собственным светом других, придавая им недостающую уравновешенность, но ничуть не теряя ее сама. Сейчас она была беременна, на четвертом месяце. Эту новость она, сияя от счастья, сообщила ему в день отъезда. Новость была просто великолепна! При мысли о Раде – матери собственных детей – сердце Левина исполнилось щемящей радости. Кто же отец ее будущего сына? Этого она не знала и не желала знать, не желала тратить время на анализы и выяснения. Он мягко упрекнул ее: в конце концов, отец имеет полное право знать, но Рада лишь рассмеялась:

– Потом, потом. Пока что он только мой.

И вот теперь отослать Раду из дому, не одну жизнь, а две… Нет! Нет, нет…

Другие гости, сидевшие между огнем и пианино, тоже слушали музыку. Четверо сверстников Левина – люди хорошо известные, впечатляюще солидные, опытные. Один из них был истинным гением, трое других также пользовались всеобщей любовью, и все они были друг с другом на короткой ноге. Здесь же – с краю, в одиночестве – сидела и его третья дочь, родная дочь. Дурное знамение было столь безошибочно, что Левин похолодел. Ее темно-русые волосы были заново окрашены в цвет яблок, платье по моде так называемого «Второго Ренессанса» – сшито из светлой зеленоватой ткани. В левой руке она держала бокал вина, а в правой – соломинку. Зеленоватую матовую соломинку. Как будто знала – заранее знала обо всем. До Левина уже доходили слухи о подобных вещах. И – надо же – именно в этот миг злая ирония судьбы напомнила ему о том, что Эстар была на волосок от того, чтоб вовсе не родиться на свет. Невоздержанный образ жизни ее матери создал все условия для выкидыша. Да, девочку удалось спасти, она благополучно продолжала расти в материнской утробе весь тщательно высчитанный семимесячный срок. Но все же как близко, как близко…

Казалось, Эстар почувствовала его взгляд. Она оглянулась, не говоря никому ни слова, поднялась и тихо подошла к отцу, остановившемуся в дверях. Высокая, стройная, почти чужая…

– Добро пожаловать домой, папа.

Замкнутая, едва ли не застенчивая, она не потянулась к нему с поцелуем, как сделала бы другая. Он часто замечал подобное среди «родных» детей. Парадокс: тем, кто не был выношен в чреве из человеческой плоти, куда легче даются плотские проявления чувств…