Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

Получавшие розы семьи неизменно были богаты. Не просто зажиточны – зажиточными теперь сделались почти все, – но более того. Богатство, многочисленные друзья и родственники, сила духа и разума – все это служило утешением перед лицом неизбежной утраты. Утраты одного из детей. Сын или дочь – любой, кого семья предпочитала отослать из дому, без кого легче всего могла обойтись – как правило, находил открывшуюся перспективу заманчивой, приемлемой, или хотя бы сносной.

Левин помнил, как в двадцать шесть все это напоминало ему жертвоприношения Молоху или Юпитеру, младенцев, отдаваемых на заклание, дабы умилостивить божество. Но это, конечно же, было глупо. Те, кто отправлялся во владения инопланетян, шли туда не на смерть, не для того, чтоб поклоняться новым богам, и даже не на долгую службу. Никто из них не становился ни жертвой, ни рабом. После этого их часто видели, они навещали семьи, поддерживали связь с родными. Их жизнь продолжалась на крохотных клочках занятой пришельцами земли практически без изменений. Они были вольны идти, куда угодно – гулять по владениям пришельцев, входить в любое здание, странствовать по окрестностям, вольны изучать мир инопланетян в любых его проявлениях, во всем многообразии его наук и искусств.

Всех их, ушедших к инопланетянам, отличало только одно – отстраненность, жуткое беспричинное молчание, росшее день ото дня.

Визиты домой становились все реже. Все реже становились звонки и видеочаты. Они растворялись в инопланетной культуре и исчезали. Напоследок их лица неизменно несли на себе печать тоски и тяжкого бремени, как будто каждый из них, вопреки всем предостережениям, заглянул за какую-то запретную дверь и был ошеломлен, сокрушен какой-то ужасной тайной. Осиротевшие семьи понимали: кто-то пожирает их сыновей и дочерей заживо, не оставляя даже косточек для похорон.

Имелись опасения (правда, вслух о них говорили редко), что сердца детей человечества разрушает – а может, и убивает – природная ксенофобия, естественное отвращение. Ведь они выросли среди своих собратьев, а после были отосланы к чужим! Ну, а свобода общения с семьей и друзьями только еще ужаснее подчеркивала разницу между инопланетянином и человеком. А инопланетяне (о чем не упоминали почти никогда) были уродливы – невероятно уродливы. Уж это-то выяснилось быстро, еще в самом начале. Возможно, из уважения к своей новой планете, возможно, от стыда они прятали свое уродство под элегантной одеждой, под перчатками, вуалями, капюшонами и масками. Но даже одного случайного взгляда было достаточно. Они были очень похожи на земных мужчин и женщин – немного выше ростом, стройные, мускулистые… Но эта схожесть и делала разницу особенно отталкивающей, а омерзение – еще более невыносимым. Есть ведь такое, чего не удастся прятать вечно: полоски покрытой густой шерстью кожи, многопалые кисти без перчаток, блестящие глаза без белков с желтоватой слизистой оболочкой…

Таковы были они – те, кто присылал розы.

Казалось, Левин, сам о том не подозревая, всю жизнь понимал: придет день, и эту оскорбительную жертву потребуют от него. И вот теперь к одному из этих созданий предстояло отправиться его младшей дочери, Эстар, по собственному почину одевшейся по моде возрожденной старины.

Пока она распоряжалась упаковкой багажа, он строчил письма, снимал видеозаписи прошения и речи, полной праведного гнева.

Но оба знали: все это бесполезно.

А где-то в недрах дома плакали Рада и Лира.

В первый день зимнего солнцестояния у крыльца остановился снегомобиль.

– Счастливо оставаться, – сказала Эстар.

– Я сде… – начал было Левин.

– Я знаю, ты сделаешь все, что сможешь. – Эстар повернулась к сестрам, изо всех сил старавшимся сдержать слезы горя и страха, чтоб не расстраивать ее. – А с вами увидимся весной. Уж я об этом позабочусь.

Вне всяких сомнений, это было правдой. Рада поцеловала ее. Лира, не рискнув последовать примеру сестры, ограничилась крепким рукопожатием.

– Счастливо оставаться, – повторила Эстар и двинулась к машине.

Взметнув за собой два снежных крыла, машина тронулась с места и в десять секунд умчалась на четверть мили. Потревоженный снег вновь лег на землю. Рада с Лирой заплакали навзрыд. Левин обнял обеих оставшихся дочерей, и они крепко прижались к нему. Увидев свое отражение в высоком зеркале, Левин с сухой, горькой иронией отметил, как все это похоже на сцену из древней пьесы – из греческой трагедии или Шекспира. Эдип и Антигона, Лир после утраты Корделии, «Зимняя сказка»… Интересно, дала ли Эстар волю слезам сейчас, наедине с собой?

Нет, Эстар не плакала. Она была вне себя от страха и злости. Но этих чувств она никак не выражала даже наедине с собой, не выпускала их за пределы сознания. Ее всю жизнь распирали изнутри чувства, не находящие выхода. С самого детства она видела, как чувства Лиры выражаются в ее музыке, а чувства Рады – в общении. Но сама Эстар родилась без творческой жилки и не сумела развить ее. Она могла говорить – логично, связно, строго по делу. Могла, если требовалось, писать лапидарные, но крайне интересные письма, эссе и образные фрагменты стихов. Однако ей никогда не удавалось передать окружающим, что у нее на душе. Более того, она прекрасно знала, что, несмотря на все страдания и стремления, никак не может объяснить этого даже самой себе. Она не имела ни малейшего понятия, чего ей хочется, и часто корила себя за неумение радоваться тому, что у нее есть – доставшемуся волею судьбы богатству, очаровательной семье, прекрасно упорядоченной красоте своего мира. В пятнадцать лет она решила завербоваться доброволицей в Маршу, на марсианский колониальный пояс, но этого ей не рекомендовали по состоянию здоровья. Как оказалось, ее легкие, вполне здоровые в земных условиях – не из тех, что будут хорошо служить в разреженной, незавершенной атмосфере Марса. Однако это ее не расстроило: сбежать на иную планету хотелось ничуть не больше, чем всего остального. Все дело было в невеликом шансе найти на Марсе собственное место. Причину быть…

Но вот теперь вынужденный отъезд подействовал на Эстар так, что она удивилась самой себе. В конце концов, что страшного в этой ссылке? Украшением дома она не являлась ни в собственных глазах, ни в глазах окружающих – значит, с тем же успехом могла жить и среди этих непонятных инопланетян. Она ни на минуту не сомневалась, что среди них обречена на ту же неясность, на тот же душевный сумбур, что и среди соотечественников, среди родных.

Конечно, страх ее был чисто инстинктивным, о нем не стоило и думать. А вот злость… Злость озадачивала. Может, это из-за отсутствия выбора? Или потому, что в душе она надеялась со временем выстроить связь с теми, кто ее любит, быть может – отыскать того или ту, кому не покажется скучной и непостижимой, к кому она сама не проникнется неприязнью, как только пройдет новизна отношений? Теперь этим мечтам настал конец. Те, кто был вынужден жить среди пришельцев, со временем отдалялись от всего человечества, это было общеизвестно. Выходит, она потеряла свой шанс стать человеком?