Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

– Ты здесь ни при чем. Мне все равно рано или поздно пришлось бы… Словом, ты была права. Права, права…

– Да, – ответила Рада. – Я была права. А это, пожалуй, самое чудовищное из известных человечеству преступлений.

Эстар учтиво извинилась и ушла к себе. Рада ее не удерживала. Рада не чувствовала за собой вины, она лишь сожалела о последствиях того, чего было не избежать. Благодаря чистоте ее совести конфликт и не получил дальнейшего развития: ведь только те, кто чувствует за собой вину, всегда спешат винить во всем других, а уж обвинив, прощать отнюдь не склонны.

После этого Эстар начала проводить с Радой все больше и больше времени, но новых разговоров о нем не последовало.

На двенадцатый день Эстар одолел сон. Едва закрыв глаза, она увидела его на фоне бассейна и растений с его планеты, и тут же с громким гневным возгласом проснулась.

По-видимому, отныне ей никогда не забыть этого ужасного откровения, никуда от него не скрыться. А раз так, она с тем же успехом может вернуться на гору. Вероятно, теперь он полностью предоставит ее самой себе. Ну, а там она мало-помалу как-нибудь да успокоится, как-нибудь да смирится, и они снова встретятся и смогут общаться – в определенных пределах. Со временем. Возможно. Вероятно.

Остаток этого дня и вечер Эстар провела в одной из общих комнат отцовского дома. Все это время она старалась возместить доброту и тревоги родных своим новообретенным покоем и нежным смехом. Всем этим – восстановленным самообладанием, смирением с примесью надежд (хотя бы смутных) и чувством юмора, вновь поднятым ввысь, будто яркое знамя – она благодарила родных, благодарила от всей души.

Пили шампанское и водку со льда. Под прозрачной, наполненной дымом колонной дымохода ревело пламя – ведь ночи-то были еще холодней, чем напитки в бокалах. Выросшая в этом доме, Эстар внезапно, совершенно неожиданно, вспомнила все позабытое и улыбнулась отцу. Не так уж давно он сказал, что любит ее больше всех остальных дочерей… Конечно, она знала, что это неправда, однако сейчас эти слова стали для нее дороже всего на свете.

Час спустя машина, едва мелькнувшая у крыльца в ветреных сумерках, доставила ей письмо. Разрывая пластиковый конверт, Эстар уже чувствовала, что́ там, внутри, и не ошиблась. Письмо состояло всего из одной строки, гласившей: «Эстар, завтра возвращайся на гору». И подпись – имя, которого она не могла ни прочесть, ни произнести, однако знала, наверное, как свое собственное, а то и лучше…

Эстар надолго задумалась, глядя на прекрасные неземные буквы. Родные молча смотрели на нее, и, наконец, она сказала:

– Завтра я возвращаюсь на гору. К нему.

На ее лице вновь появилось выражение, почти не сходившее с него с тех самых пор, как она вновь вошла в дом Левина в начале этого последнего визита. (Да. Визита. Теперь она была здесь лишь гостьей.) Дитя Земли, принесенное в жертву чудовищу или чудовищному богу, вынужденное оставить уют родного дома ради жизни со зверем… Взгляд, исполненный жуткой, безнадежной тоски, всепоглощающего бессилия перед лицом неотвратимого… Однако голос ее не дрогнул, шаг по пути из комнаты был тверд и быстр. При виде этого Левин невольно вспомнил о леммингах, беззаботной толпой мчащихся к берегу моря, чтоб броситься в воду и утонуть.

Дом и сад на горе окутал сумрак – зеленый, словно павлинье перо. Оглядевшись, Эстар замерла от изумления. Этот сумрак изменил все вокруг. Казалось, она – на какой-то новой планете, чужой и для нее, и для него.

Капсула, принятая в начале пути, подарила ей сон. В дремотном умиротворении Эстар вошла в дом, и перед ней, словно радуясь ее возвращению, запрыгала в воздухе говорящая бусина.

– Где он? – спросила Эстар, направляясь к своим комнатам.

И, отворив двери, обнаружила его у себя.

И отшатнулась. Даже в сине-зеленом смолистом полумраке она сразу же увидела, что на нем – одежда родной планеты, не скрывающая почти ничего.

Она отвернулась и холодно сказала:

– Ты со мною нечестен.

– Скоро стемнеет, – возразил он. – Если не зажигать ламп, ты бы и не разглядела меня. Но ты меня уже видела. С притворством покончено.

Его голос звучал без искажений. Значит, вот каков он на самом деле…

Войдя в комнату, Эстар села у окна. Там, за прозрачной панелью, колыхались, как водоросли в море неба, высокие топиары. Эстар смотрела на них и вовсе не смотрела на него.

Однако только его и видела.

Воды неба подернулись рябью, совсем как поверхность бассейна, и вот из неба, из бассейна вышел он. Он стоял перед ней, словно во всех этих снах – нагой, без маски, такой, какой он есть. Природа бассейна была такова, что он даже не намок.

Назвать волосяной покров, присущий представителям его расы, мохнатой шкурой… нет, это было бы неверно, это совершенно не совпадало с реальностью. Скорее, он был похож на мех короткошерстых кошек, но более всего напоминал пушистый бархат. Пришелец был черен, как сестра Эстар, Рада, но кончики его короткой бархатистой шерсти – каждого волоска – отливали янтарной желтизной, и его цвет каждую секунду, от каждого прикосновения света и тьмы, при каждом вдохе менялся, из черного, как смоль, превращался в блестящее золото. Все его великолепное тело переливалось оттенками этих двух так не похожих одна на другую красок; прекрасные рельефные мускулы, очерченные эбеново-черными тенями, сверкали золотистыми бликами. Там же, где шерсть не росла, эти два цвета смешивались, придавая губам, ноздрям, векам, гениталиям, подошвам ног и ладоням строгий оттенок корицы – тонкий, изысканный, чувственно-маслянистый, но вовсе не оскорбляющий ни взора, ни эстетических чувств. А вот белые, вполне человеческие на вид зубы в темной золотой пещере полости рта (ее он тоже ухитрился продемонстрировать Эстар) действительно вызывали шок. В паху бархат шерсти заметно прибавлял в длине, становился похожим на распутанный шелк. Так же обстояли дела и с головой: его голову покрывала пышная, расходящаяся лучами в стороны грива черных блестящих волос, а кончики их переливались, полыхали янтарем и охрой, словно вспышки на черном солнце. Полупрозрачные, яркие, как язычки пламени, когти шестипалых рук и ступней отливали темной бронзой. Черты его лица были крупны, но неожиданно изящны, и, если только смотреть не в профиль, их скульптурная правильность поначалу скрадывалась чередой угасаний и вспышек черного и золотого, а главное – властью удивительных, все вокруг затмевающих глаз. Крупные коричневые веки, густые ресницы – на удивление не черные, а льняные, того же цвета, что и кончики волос на затылке, их нетрудно было спутать с человеческими… А уж сами глаза… Они могли быть сделаны из двух отшлифованных до блеска золотистых топазов. Их чистая шафрановая желтизна темнела к краям, почти сливаясь с коричневыми веками, сходилась к черным точкам бездонных зрачков причудливой, тонкой угольной растушевкой. Пожалуй, эти глаза были подобны львиным. Он был во многом подобен льву: мощное тело; безупречная, что чаще свойственно не человеку, а зверю, кожа; окаймленная бледным пламенным ореолом грива… Однако он не был ни зверем, ни человеком. Он был самим собой, одним из собственного рода, и глаза его были их глазами – неотразимыми, сияющими огнем мысли и знания, которого не могла затмить ни его чужеродность, ни даже его красота. Да, он был красив. Невероятно, пугающе прекрасен. Появись он на Земле в эпоху ее дикости – перед ним в ужасе пали бы ниц, как перед божеством. Так, значит, он и его собратья вынуждены скрывать свой истинный облик из опасений ослепить, ошеломить до глубины души любого, кто их увидит? В этом-то и причина их скрытности, а заодно и корень всех заблуждений и вымыслов? Да, страх перед необходимостью созерцать их уродство – версия простая, доступная всем, а главное – безопасная. Страх перед их дивным великолепием, перед их безмерным превосходством – это уже попахивало бы иными чувствами, далекими от разума и доброты.